— Ну что, всё? — сухо спросил он, как будто речь шла про испорченный омлет.
— Всё, — коротко ответила она. — И не “ну что”, а “спасибо, что не выдала нас в налоговую”.
— Это твой способ уйти?
— Это мой способ остаться человеком.
— У тебя был дом. Была семья…
— У меня была галлюцинация. А дом… — она сделала паузу — …дом у меня и сейчас есть. Только он без клопов, родственников и чувства вины.
— Это низко, Вика.
— Да? А восемь лет «давай ты заправишь», «давай ты купишь», «у тебя же есть» — это высоко?
Он молчал.
— Послушай, — наконец заговорил он, — ты же понимаешь, маме тяжело. У неё пенсия…
— У неё золотой набор кастрюль, два холодильника, три сковородки и сын, который умеет только обвинять.
— Вот ты опять!
— Опять — это когда я снова вернусь и всё оплачу. А этого не будет. Знаешь, что самое интересное? — голос Виктории стал тише. — Я проснулась сегодня и впервые не почувствовала тревогу. Ни за холодильник, ни за баклажаны, ни за дебет.
— И что ты теперь? Свободная женщина в Питере?
— Именно.
— И ты думаешь, у тебя получится? Одна?
— Алексей… — она чуть усмехнулась. — Я была одна всё это время. Только теперь — официально.
Через два дня звонки прекратились.
На почту пришло письмо. Простое, без печатей.
“Виктория. Я не понимаю, что ты делаешь. Мы — семья. Алексей страдает. Ирине стыдно. Мне тяжело. Разве это не эгоизм? Мы на тебя надеялись. А ты… просто ушла.
P.S. В доме проблемы с бойлером. Можешь подсказать, где ты его покупала?”
Виктория долго смотрела на экран.
Потом ответила.
“Покупала в Леруа. Как и надежду, что когда-нибудь вы станете взрослыми.”
В воскресенье она позвонила маме. Та всё уже знала — информация у пенсионеров в WhatsApp передаётся быстрее света.
— Вик, ну а ты чего сразу вон так — хлоп дверью?
— Мам… я не хлопнула. Я просто закрыла. Она давно была открыта.
— Тебе же будет тяжело. Всё самой.
— Мне уже не тяжело. Мне — ясно. Ты представляешь, что я восемь лет считала нормой?
Мать вздохнула.
— Ну а если вернётся?
— Кто?
— Алексей. Или кто-нибудь другой.
— Пусть сначала научится сам себе стирать трусы. А потом — может, поговорим.
На следующий день в её новую квартиру пришёл курьер.
— Виктория Борисовна? Вам передача. Из Тверской области.
На пороге стояла коробка. В ней — газонокосилка.
Без письма.
Без объяснений.
Старенькая, но рабочая. И немного заточенная.
Виктория улыбнулась. Первый раз — по-настоящему.
***
Прошло три недели.
Виктория работала из кафе, покупала себе те самые “глупые” фисташки в шоколаде, жила на восьмом этаже без лифта и каждый вечер удивлялась — как же много воздуха, когда никто не нависает над тобой с вопросами: «ты не против, если Ирина у нас пока поживёт?» или «нам бы только до зарплаты».
Но в эту субботу воздух был особенно густым — пахло кофе, начавшимся августом и письмом от нотариуса, пришедшим утром.
«Наследственное дело №____. В связи с кончиной Прудникова А. В. Вас вызывают на оглашение завещания».
Виктория перечитала трижды.
Алексей? Умер?
Пальцы заскользили по экрану. Ни звонка, ни смс. Только короткое сообщение от Ирины:
«Если придёшь — не устраивай шоу. Папа бы не одобрил».
Провинциальный нотариус принимал в здании бывшего ЖЭКа. Ковёр у входа лип, как совесть у тех, кто зовёт “дочкой” только когда надо всучить сумку с картошкой.
В зале сидела Ирина в чёрном платье, непривычно тихая. Ольга Сергеевна — вся в трауре, но, как всегда, с маникюром цвета “бордо делюкс”. И Алексей. Живой. Пухлый. И, судя по глазам, уже успел выпить валерьянки стаканами три.
Виктория вошла — и можно было слышать, как напряглись все кости в комнате.
— Здравствуй, Виктория, — сухо бросила Ольга Сергеевна, будто ела лимон и одновременно взывала к Господу.
— Ты же не думала, что я приду? — холодно уточнила Ирина.
— А я думала, что вы будете рады. Я ж вроде как “всё разрушила”, — с иронией ответила Виктория и села ближе к выходу.
Нотариус кашлянул:
— Итак. Завещание господина Прудникова Анатолия Викторовича, вашего отца.
Ирина побледнела:
— Мой отец? Подождите… Я думала, речь о другом…
— Минуточку! — выкрикнула Ольга Сергеевна. — Это ещё зачем её вызывать?
Нотариус поправил очки:
— Согласно официальным документам, гражданка Виктория Прудникова — признанная приёмная дочь Прудникова А. В. С 1989 года. Он её удочерил. Это юридический факт.
Повисла пауза. Настоящая. Без диалогов. Только гул крови в ушах у всех, кроме Виктории.
Алексей покашлял:
— Так ты… даже фамилию не поменяла?
— А что ты знаешь обо мне вообще? — спокойно ответила Виктория.
Нотариус продолжил:
— Согласно завещанию, господин Прудников оставляет:
1. Гараж на проспекте Металлистов — Виктории.
2. Дачный участок в Лодейном Поле — Ирине.
3. Все денежные накопления — благотворительному фонду помощи пенсионерам.
4. Основное место проживания — Ольге Сергеевне, с условием, что она не будет продавать квартиру в течение трёх лет после его смерти.
— Какой ещё гараж?! — заорала Ирина.
— Я туда картошку возила! — вскрикнула Ольга Сергеевна.
— Это мой отец был! — вскочила Ирина.
— Мой тоже, — мягко произнесла Виктория. — Только я его не сдаю в санаторий за чужой счёт и не зову “старым маразматиком”, когда он забывает выключить чайник.
Ольга Сергеевна побледнела.
— Ты… ты специально пришла?
— Нет. Я пришла, чтобы вы посмотрели на человека, который вас не боится.
— Ну гараж, Вик, ну что тебе этот сарай… — попытался смягчить Алексей. — Продай его нам. Или хотя бы Ире. Там ведь…
— Там сейф, Алексей. И завещание. И мой диплом. Всё, что он прятал от вас. Знаешь, что он сказал в последнем письме?
Она достала из сумки аккуратный, жёлтый конверт.
— “Ты единственная, кто не стал меня осуждать за ошибки. Прости, что молчал всё это время. Я горжусь тобой”.
Тишина стала глухой. Только пыль кружила в свете лампы.
— Он же нас бросил! — закричала Ирина. — Ушёл от мамы, когда я была маленькой!
— Нет, Ирина. Это мама ушла. Только вы об этом не говорите. И мне не надо.
— Убирайся! — прошипела Ольга Сергеевна. — Своим присутствием ты портишь память о нём!
Виктория встала.
— Память о нём — это гараж с сейфом, а не ваши жалобы на то, как дорого нынче ЖКХ.
— Виктория! — крикнул Алексей. — Ну прости их. Всё уже… всё случилось. Мы же жили вместе, мы…
— Нет, Алексей. Мы выживали. Только ты — за мой счёт.
Она надела пальто, даже не взглянув на копию завещания.
— Я оставлю вам газонокосилку. Она подойдёт к вашему участку в Лодейном. Только аккуратнее: нож уже заточен.
И вышла. Не хлопнув дверью. Просто — вышла.
Через три дня она открыла гараж. Внутри — старенький “Москвич”, металлический сейф, несколько фотографий и папка с квитанциями.
И аккуратная записка:
“Для тебя. Ты всегда была моей дочерью. Даже если все были против.”
Виктория села в машину. Старенькую. Но свою.
Ирина пыталась продать дачу. Никто не покупал — участок оказался под временным запретом. Какие-то долги, штрафы. Земля — не в собственности, а в аренде.
Ольга Сергеевна подала в суд. На Викторию. Но проиграла — юридически, морально и по-человечески.
Алексей пытался дозвониться. Потом пришёл к ней в офис — в костюме, с цветами и странной ухмылкой.
Она не пустила. Только через домофон тихо сказала:
— Алексей, я теперь покупаю фисташки в килограммах. У меня нет бюджета на лишних.
И отключилась.
На кухне её новой квартиры висела доска. На ней — фраза, вырезанная из газеты:
“Свобода — это не уйти. Свобода — это знать, что можно.”
Виктория пила кофе, закусив крекером. И думала, что впереди — первый сентябрь, в который она не везёт золовку по магазинам.
И точно знала: назад — не будет.
Конец.