Лето в доме бабушки Лиды всегда пахло яблоками и старыми книгами. Для Марины и ее дочек, семилетней Сони и пятилетней Яны, эти запахи были синонимом беззаботности.
Приехали они еще вчера, и с самого утра девочки упросили разрешить им искупаться.
Не просто под душем, а в бабушкиной большой, чугунной ванне, которую они называли “кораблем”.
Бабушка Лида, высокая, суховатая женщина с вечно строгим взглядом из-под очков, ворча что-то про блажь и лишнюю воду, тем не менее, разрешила.
Марина, уставшая после недели трудной работы, с облегчением устроилась с книгой на кухне, прислушиваясь к веселому визгу и плеску, доносящемуся из ванной.
Ей казалось, что эти звуки — лучшее лекарство от любой усталости. Все испортил пронзительный крик бабушки Лиды.
— Марина! Иди сюда! Твои дщери тут такое устроили!
Слово “дщери” в устах матери всегда звучало особенно ядовито. Марина сорвалась с места.
Из ванной комнаты доносились всхлипы. Дверь была распахнута настежь. Картина, представшая перед ней, была не для слабонервных.
Бабушка Лида стояла посреди комнаты, вытянувшись, как струна, ее лицо было искажено гримасой такого бешенства, что Марина на секунду остолбенела.
Она смотрела не на нее, а на своих детей. Маленькая Яна ревела, прижав мокрые кулачки к глазам, ее плечики мелко дрожали.
Но хуже всего выглядела Соня. Старшая дочь стояла, обхватив себя за локти, ее тело била крупная, неконтролируемая дрожь, словно ее, мокрую, вытащили на ледяной ветер.
Она с ужасом смотрела на бабушку, и в ее широко раскрытых глазах читался не просто испуг, а животный страх.
На полу лежал старый, некогда розовый, а теперь посеревший от времени, коврик.
Он был насквозь мокрым. Вся вода из ванной, выплеснутая не в меру разыгравшимися девочками, собралась в его ворсе.
— Посмотри! Просто посмотри, что они натворили! — закричала Лидия Семеновна, ткнув пальцем в злополучный коврик. — Совсем обезьяны обалдели! Ни капли ума! Я же говорила — купайтесь аккуратно!
Грубое слово повисло в воздухе. Марина аж подпрыгнула на месте. Оно было обращено к ее детям.
— Мама, — голос Марины дрогнул от нахлынувших эмоций. — Ты что себе позволяешь? Ты сейчас назвала своих внучек обезьянами из-за какого-то коврика?
Она шагнула к дочкам, прикрыла их собой, пытаясь хоть как-то оградить от этого безумия. Соня прижалась к ее спине, и Марина кожей почувствовала дрожь дочери.
— А что я должна говорить? — Лидия Семеновна не унималась, ее глаза метали молнии. — Я запрещала трогать коврик? Запрещала! Они не слушают, они обезьяны, я правду сказала! И ты чего встала, как будто не знаешь? Ты не защищать их должна, а меня поддержать! Я тут с ними вожусь, воду потом вытирай, коврик суши! А они…
Марина перестала ее слышать. В ушах зазвенело. Она видела, как мать, женщина с высшим образованием, учительница на пенсии, продолжает извергать поток брани.
Но теперь он был направлен не на детей, а на нее саму. Все те же ужасные слова, все те же унижения, которые она, казалось, оставила в далеком подростковом прошлом, обрушились на нее с новой силой: “сама такая же”, “вырастила нерях”, “в кого они такие пошли”
Марина не помнила, как собрала детей, как одела их дрожащими руками, как вывела из ванной.
Она действовала на автомате, сквозь пелену слез, под аккомпанемент материнских криков, которые преследовали их по коридору: “И чтобы духу вашего тут не было! Неблагодарные!”
Она затолкала дочек в машину и усадила в детские кресла. Соня все еще беззвучно плакала, крупные слезы катились по ее щекам, а тело все так же время от времени вздрагивало.
Яна, глядя на старшую сестру, ревела уже громко, навзрыд. Марина села за руль, закрыла дверь, и наступила оглушительная тишина, нарушаемая только всхлипываниями с заднего сиденья.
Она положила голову на руль и разревелась, как девочка. Ее тоже трясло — мелкой дрожью.
Она понять не могла, как мать могла так разговаривать с ее детьми, своими же кровинками из-за коврика, Старого, дешевого, никому не нужного коврика, который можно было выжать и высушить на солнце за пару часов?
Его ценность оказалась выше детской психики, выше их радости, выше доверия. И самое страшное было даже не в этом.
Самое страшное прозвучало в словах ее матери: “Ты не защищать их должна, а меня поддержать”.
В этой фразе был заключен весь токсичный код их отношений. Марина вдруг с ужасающей ясностью поняла, что ее детство, с его постоянными упреками, криками и унижениями, ее мать искренне считала правильным.
Она ждала, что дочь, став взрослой, встанет на ее сторону в этой войне против непослушания и неидеальности. Войне, где врагами были собственные дети и внуки.
— Мамочка, — тихий, прерывающийся голосок Сони вывел ее из оцепенения. — Мы правда обезьяны?
Марина резко обернулась. Лицо дочери было бледным, испуганным.
— Нет! — вырвалось у Марины так громко, что Яна испуганно притихла. — Нет, мои хороши. Вы умные, красивые, самые лучшие девочки на всем белом свете. Бабушка… Бабушка неправильно поступила. Она сказала очень плохое, обидное слово. Так говорить нельзя. Никогда.
— Но мы намочили коврик, — всхлипнула Яна. — Мы не хотели.
— Это пустяки, — Марина поймала себя на том, что говорит сквозь слезы, но не могла остановиться. — Коврик высохнет, а слова бабушки… они были очень злыми и несправедливыми. Мама очень вас люблю. И мне очень жаль, что вы это услышали.
Она завела машину и поехала домой. Весь вечер дома царила гнетущая атмосфера.
Соня не отпускала маму ни на шаг, цеплялась за ее руку, за край кардигана. Яна, утомленная слезами, уснула рано, но во сне вздрагивала и хныкала.
Марина сидела рядом с Соней на диване, обняв ее, и гладила по волосам. Она не включала телевизор и не брала в руки телефон.
— Бабушка теперь нас не любит? — спросила Соня, уткнувшись лицом в мамину грудь.
Марина закрыла глаза. Что она могла ответить? Объяснить семилетнему ребенку, что любовь бывает разной, что бывают люди, которые любят только тогда, когда все идеально и соответствует их правилам? Что любовь ее матери всегда была условной: “буду любить, если ты будешь послушной, отличницей, удобной”?
— Бабушка сегодня очень разозлилась, — сказала Марина, подбирая слова. — И поступила очень плохо. Но это не значит, что она тебя не любит. Это значит, что она не умеет справляться со своим гневом. Иногда взрослые ошибаются. Так же, как ошибаются дети. Сегодня бабушка ошиблась. Очень сильно.
Женщина не стала обещать, что бабушка передумает или извинится, она не была в этом уверена.
Ее мать редко признавала свои ошибки. Чаще всего она находила оправдание своей жестокости.
Уложив Соню спать, Марина вышла в гостиную. Дрожь прошла и сменилась усталостью.
Она подошла к окну и, глядя на спящий город, поняла, что это — точка невозврата.
Теперь уже их отношения с матерью не будут прежними. Марина могла простить, что угодно, даже свое тяжелое детство, но только не обидные слова, сказанные ее дочерям.
В отличие от Лидии Семеновны, она всегда была готова быть на стороне своих детей.