Николай стоял с опущенными плечами. Молча. Как всегда. Ни да, ни нет. Ни мя, ни мяу. Муж, которого можно сдать обратно в ЗАГС с формулировкой «дефект при транспортировке».
— Так, — она вытерла руки снова. — Я сейчас иду в спальню. У меня ещё звонок с клиентами. А вы тут, пожалуйста, решите — вы у меня живёте или влезаете в чужую жизнь.
— Ты что, правда хочешь нас выкинуть? — тихо спросил Николай.
— Я хочу, чтобы ты перестал быть мебелью. Хотя бы табуреткой стань. Что-нибудь реши.
Она вышла из кухни, за ней шлёпали шаги. Николай зашёл следом. Он сжал кулаки, сел на край кровати.
— Марин, ну не драматизируй. Ну мама… ну она переживает. Ты же знаешь, как у неё после папы…
— Переживает она за прописку. А не за папу. И не за тебя.
Он молчал.
— Ты хочешь знать, что я думаю? — Марина обернулась, не скрывая ярости. — Ты слабак. И тебе удобно, что за тебя всё решает мама. Куда пойти, где ночевать, у кого деньги взять. У тебя нет даже яиц, чтобы сказать ей: «Мам, хватит». Ты её боишься больше, чем потерять меня. Так?
Он снова молчал.
— Ну вот и живи с ней, раз такая любовь. Только не здесь.
Слёзы жгли глаза. Она не хотела плакать. Не хотела в этом спектакле быть «плачущей женщиной». Но всё, что она копила — её терпение, её надежда, её ожидания, что он как-то повзрослеет — всё это рухнуло, как картонный шкаф из «Икеи».
— Я завтра подаю на развод, — тихо сказала Марина. — Можешь не уговаривать. И не рассказывать, как тебе трудно. Мне тоже было. Но я тебя выбирала. А ты — меня никогда.
На следующее утро, Нина Сергеевна ушла. С пакетом котлет, со словами:
— Всё, сама тут варись. В своём одиночестве.
Марина смотрела, как за ними хлопнула дверь.
В квартире стало тихо. Противно, страшно тихо. Но внутри — всё равно стало легче.
Она подошла к окну, открыла, вдохнула.
Николай не позвонил ни вечером, ни ночью.
И, наверное, это был самый честный ответ из всех возможных.
Прошло два месяца. Без криков, без Нины Сергеевны, без запаха её «настоящего борща», который больше напоминал военное рагу, и без этого ежедневного —
«А ты в каком статусе вообще здесь находишься?» — от Марины в сторону мужа.
Николай съехал тихо. Даже не попрощался.
Переехал к матери — туда, где ему не надо быть взрослым, решать, нести ответственность. Где можно просто сидеть с телефоном, а тебе в это время жарят сырники и гладят трусы.
Ничего. Абсолютно ничего она не потеряла.
Зато прибавилось. Сил. Спокойствия. И, как ни странно, в зеркале снова стала узнавать себя. Без тени, без раздражения. Ушли бессонные ночи и мысли вроде «А может, всё-таки я слишком резкая?»
Нет. Не резкая. Просто больше не готова терпеть чьё-то «так удобно».
Письмо от Николая пришло неожиданно. Почтой. Не мессенджером, не в WhatsApp. Он — бумажный человек, даже когда дело касается чувств.
Писал, что скучает. Что мама «неправа». Что он «не знал, как всё вернуть».
Просил поговорить. Всего пять минут.
Она долго держала это письмо в ящике.
Потом порвала. Без пафоса. Молча. Как чек из супермаркета, где ничего важного не купила.
На следующей неделе его встретила в районе — он стоял у аптеки, с пакетиком и этой своей вечно измученной спиной. Увидел её — замер. Потом побежал.
Почти смешно.
— Марин, подожди. Ну правда, подожди, — он догнал её. — Я тогда дурак был. Мамка… ну ты же знаешь, как она. Прости. Я хочу всё вернуть.
— Вернуть что? — Марина посмотрела на него, не мигая. — Свекровь в утюге и мужа, который прячется за ней?
— Я хочу жить с тобой. Всё начать сначала. Без неё. Без этой всей хрени, правда.
— А ты сможешь? Когда она тебе напишет: «Коля, у меня давление», ты выберешь меня?
— Смогу.
— Нет. Не сможешь, — спокойно сказала она. — Ты хороший человек, Коль. Просто тебе не нужны отношения. Тебе нужна мамка. С женой в придачу. А я не придача. Я — главная.
Он стоял, растерянный.
— Так всё? Нас нет?
— Нас не было. Ты был у неё, я была у себя. Просто мы иногда пересекались в коридоре.
Он попытался взять её за руку —
Она отстранилась.
— Не трогай. Это теперь тоже только моё.
Мужчина, который всё потерял — всегда выглядит нелепо. Особенно, если не понял, почему потерял.
Она пошла дальше. Не оглядываясь.
А через два дня в дверь позвонили.
На пороге стояла Нина Сергеевна. В пальто, будто собранном с чужого плеча, с лицом, натянутым до хруста.
— Ну что, довольна? — прошипела она. — Развела сына с женой. Разрушила семью.
— А вы уверены, что там была семья? — Марина прислонилась к косяку. — Или просто вы, ваш сын и удобная баба, которая молчит?
— Слушай, девочка, — свекровь повысила голос. — Ты заплатила за эту квартиру? Нет? Это не ты покупала. Это твои родители. А мой сын — твой законный муж. Ты его даже не прописала!
— Потому что у меня мозги есть. А у тебя — зубы, чтобы грызть всех вокруг.
— Я подам в суд, — процедила Нина Сергеевна. — За моральный ущерб! Ты сломала ему жизнь.
— Подавайте, — улыбнулась Марина. — Там ещё можно указать, что вы душили меня в собственной квартире два года морально. Может, скинемся на терапевта?
— Ты ещё пожалеешь, — прошипела та, отходя.
— Уже пожалела. Что когда-то вас пустила на порог.
И она закрыла дверь. Плотно. Навсегда.
Спустя три недели Марина снова почувствовала — каково это жить без чувства вины, без напряжения в плечах, без этого мерзкого «надо бы понять» тех, кто тебя даже не уважает.
В её квартире снова было тихо.
Только теперь — по-настоящему свободно.
Конец.