— Твои мать и сестра подкараулили меня после работы, хотели избить, а ты теперь ещё на их сторону становишься?!
Голос сорвался, наполнившись болью и яростью от этого тупого, слепого предательства.
— Не выдумывай, — отрезал он. — Мать бы никогда… Лена бы никогда… Они бы так не поступили! Это ты их спровоцировала! Вечно ты недовольна, вечно ты им хамишь! Ты врёшь!
Слово «врёшь» повисло в тяжёлом воздухе прихожей. Оно было не просто отрицанием, а клеймом. Галина смотрела на мужа и видела перед собой не родного человека, а глухую кирпичную стену. Он не хотел слышать. Он не хотел верить. Он уже выстроил в своей голове удобную для себя картину мира, где его мать — святая мученица, сестра — невинный ребёнок, а она, его жена, — злобная, неуравновешенная фурия.
И в этот момент что-то сломалось. Вместо нового взрыва крика из её груди вырвался смех. Тихий, сдавленный, но полный такого горького, ледяного презрения, что Антон отшатнулся, словно его ударили.
— Провоцирую? — переспросила она, и в её голосе зазвучали новые, пугающие нотки. — Конечно. Я их провоцирую самим фактом своего существования, Антон. Тем, что дышу. Тем, что ты выбрал меня, а не ту дочку маминой подруги, которую тебе сосватали. Тем, что мы живём отдельно, а не под крылом твоей мамочки, где она могла бы контролировать каждый твой шаг. Вот моя главная провокация.
Её смех оборвался так же внезапно, как и начался. Она снова шагнула к нему, и теперь в её глазах не было ничего, кроме выжженной пустыни.
— Ты слепой, — сказала она тихо, но каждое слово впивалось в него, как игла. — Ты настолько ослеплён своей сыновней любовью, что готов поверить в любую ложь, лишь бы не разрушать свой уютный мирок. Они могли бы прийти сюда с окровавленным ножом и сказать, что это я на них напала, и ты бы им поверил. Ты бы спросил у меня, зачем я подставилась под нож.
Эта жестокая правда, высказанная вслух, ударила по нему. Его лицо побагровело. Защитная реакция мужчины, загнанного в угол неопровержимой логикой, была предсказуемой. Он перешёл в наступление, используя последнее, самое грязное оружие.
— Даже если и так, — процедил он сквозь зубы, и эти слова стали точкой невозврата. — Значит, заслужила! Тебя давно на место поставить пора!
Внутри неё что-то оглушительно щёлкнуло, будто лопнула туго натянутая струна, державшая остатки её самообладания. Мир сузился до его лица, искажённого злобой, и его чудовищных слов. Заслужила. Это слово взорвалось в её сознании ослепительной вспышкой. Он не просто не защитил её. Он оправдал их. Он вынес ей приговор и одобрил наказание.
Рациональная часть её мозга отключилась. Остались только инстинкты, боль и первобытная ярость. С коротким, гортанным выдохом она бросилась на него.
Это не было похоже на женскую истерику с пощёчинами. Это была короткая, злая и отчаянная атака. Её кулаки глухо застучали по его груди. Он не ожидал этого. Он схватил её за запястья, его пальцы впились в кожу, пытаясь удержать, оттолкнуть. Он был сильнее, и на мгновение ему это удалось. Но в этом коротком, яростном движении, пытаясь вырвать руку из его хватки, она полоснула его по лицу. Её ногти, недлинные, но твёрдые, оставили на его щеке три алые борозды — уродливое, рваное зеркальное отражение царапин, которые оставила на её лице его мать.
Он вскрикнул от неожиданной боли и отшатнулся, инстинктивно прижимая ладонь к лицу.
Драка закончилась, не успев начаться.
Галина замерла, тяжело дыша. Её грудь вздымалась, но ярость, только что кипевшая в ней, схлынула, оставив после себя мертвенный холод и абсолютную пустоту. Она смотрела на него — на его ошеломлённое лицо, на кровь, проступившую на пальцах, которыми он касался щеки.
Она сделала шаг назад. Её взгляд был совершенно спокойным, пустым. Она вынесла свой собственный вердикт, и он был окончательным.
— Вот, — произнесла она абсолютно ровным, мёртвым голосом. — Теперь у тебя есть доказательства. Можешь показать их своей маме. Вы друг друга стоите.
Он так и остался стоять посреди коридора, прижимая ладонь к горящей щеке. В его глазах плескались растерянность и недоумение, словно он не мог сопоставить образ своей жены с женщиной, которая только что на него напала. Громкий, уродливый скандал оборвался, и на его место пришла вязкая, оглушающая тишина. Она была страшнее любого крика.
Галина не сказала больше ни слова. Она развернулась и, не глядя на него, прошла в спальню. Щелчок замка прозвучал в мёртвой тишине квартиры как выстрел. Она не плакала. Слёз не было, они будто выгорели дотла вместе со всем остальным. Она просто легла на свою сторону кровати, прямо в одежде, и уставилась в потолок. В соседней комнате она слышала его шаги, тихое журчание воды в ванной, скрип аптечки. Он обрабатывал свою рану. Её раны — те, что были на душе, — обработать было уже невозможно.
Ночь прошла в этом молчаливом противостоянии, в двух метрах друг от друга, через тонкую стену, которая теперь казалась толще и прочнее Великой Китайской. Утром он, как обычно, ушёл на работу. Не постучал, не попытался заговорить. Возможно, решил, что время всё залечит. Что она остынет, поплачет и всё вернётся на круги своя. Он фатально ошибся.
Как только за ним закрылась входная дверь, Галина встала. Внутри неё не было ни сомнений, ни сожалений. Только холодная, звенящая пустота и чёткое понимание того, что нужно делать. Она достала с антресолей большие дорожные сумки и начала методично, безэмоционально собирать свою жизнь.
Она действовала как робот, как хирург, ампутирующий поражённую гангреной конечность. Вот её одежда. Вот её книги. Вот косметика, ноутбук, документы. Она не перебирала фотографии, не вчитывалась в старые открытки. Она просто упаковывала вещи, отделяя своё от чужого. Совместное автоматически становилось чужим. Подаренный им на годовщину браслет остался лежать в шкатулке. Их свадебная фотография в рамке на комоде смотрела на неё лицами двух счастливых незнакомцев. Галина даже не прикоснулась к ней. У неё не было желания её разбивать или рвать. Фотография просто перестала иметь к ней какое-либо отношение.
Через три часа всё было кончено. Сумки стояли у порога. Квартира выглядела опустевшей, будто из неё вынули душу. Галина в последний раз обвела её взглядом, но не почувствовала ничего. Это был больше не её дом.
Прежде чем уйти, она совершила последний, выверенный и жестокий акт. Она достала телефон и набрала номер. Не Антона. Его матери. Гудки тянулись вечность, а потом в трубке раздался знакомый, елейно-недовольный голос. Свекровь, очевидно, ждала звонка от сына, чтобы получить новую порцию подробностей и посочувствовать «бедному мальчику».
Галина сделала вдох, её голос был спокоен и ровен, как гладь замёрзшего озера.
— Здравствуйте, Раиса Петровна. Можете забирать своего сына. Я с ним закончила.
В трубке на мгновение повисла ошеломлённая тишина. Галина не дала ей опомниться, нанести ответный удар. Она добавила последний, отравленный штрих к картине.
— Теперь у него тоже лицо расцарапано, будете вместе друг друга жалеть.
И она нажала на отбой, не дожидаясь ответа, визга или проклятий.
Она положила свои ключи на тумбочку в прихожей, рядом с фотографией счастливых незнакомцев. Вышла на лестничную клетку, тихо, без хлопка прикрыв за собой дверь. Щелчок замка прозвучал как финальная точка. Она оставила их троих — мать, сына и дочь — наедине друг с другом, в том липком, удушливом болоте лжи и манипуляций, которое они так старательно создавали годами. Теперь они могли вариться в нём без неё. Все мосты были сожжены дотла. Все окончательно поссорены. А она уходила в новую жизнь…
