Прошли бабуля с дедом обычный путь деревенской семьи: дом построили, троих детей воспитали, внуков расти помогали, работали, держали и продолжают держать немалое хозяйство. Брак официальный зарегистрировали, когда первого сына Маша родила.
– Так, как не любовь -то, баб? Ты его спасла, считай. Может и убили б…
– Да ну, брось! Парни-то тогда часто дрались. Хотя было, прибили однажды одного у нас из Николаевки.
– Ну вот!
– Так ведь и он меня спас, было дело.
– Тебя? Это когда ж?
– Так вторым, Сенькой, я беременная была. Ну, дядей Арсением твоим. А мы дом строили. И, вроде, было ещё время -то у меня в запасе. Но мы в лугах были в этот день, на сенокосе. Видать, там понаклонялася. А домой вернулись – давай бетон на фундамент заливать. Я помогаю, знамо дело. Новый дом уж больно хотелось мне. Вот и прихватило – села, а встать не могу. Так и схватил меня под коленки в охапку, к Петьке Задорнову за телегой со мною побежал. А его и дома нет.
Так он к фельдшерице на руках меня до Филина нес. Я ору, а он молчит и тащит.
– Донес?
– Так его Петька нагнал, на телеге, сказали ему. Там, в телеге, и родила.
Из комнаты вышел дед.
– Ты чего у форточки -то села! Знобко ведь, – подошёл и согнал бабку с табурета у окна, прикрыл форточку, – Опять прострелит, насидишься!
– Дед, так ты роды принимал?
– Лучше б и не принимал. Потом, когда она мать твою рожала, извелся весь. Как вспомню…
– Да-а, я ему кричу, пуповину вяжи, а он белый весь, за телегу держится, того и гляди дитя уронит. Сама уж управлялась.
– Сама…ага…сама… Я тебя успокаивал да тужится заставлял, а ты орала, как оглашенная на весь лес. Сама она…как же…
– Вот. А вы говорите, не любовь! – вставила Ольга, – Это ж … Это у кого ещё муж у жены роды принимал? А?
– Да какая любовь? Люди прочтут – ухохочутся, – спорил дед, – Нашла тоже – любовь! Ты, мать, ей всё расскажи. Не утаивай. Может, поймет тогда. Жизнь – штука сложная, – вдруг предложил он.
Бабушка махнула рукой, подхватила спицы, уселась, завела петлю, делала вид, что занята очень.
– Перестань! Она ж дитя ещё… Чё позориться-то?
– Да какое дитя? У тебя уж Сашка был в ее годы. Расскажи-расскажи…
– Ба-а?– протянула Ольга, но бабушка лишь махнула недовязанным носком, нахмурилась.
Ольга перевела глаза на деда.
– Разбегалися мы. Было дело, – кивнул он.
– Расходились?
– Да не расходились, – не выдержала бабуля, – Хоть уж и к тому дело шло.
Дед вышел. Видать, что стыдно было за тот свой поступок ему до сих пор.
– Расскажу уж. Мальчишки уж подросли у нас. Нормально, вроде, все. Сашке уж шестнадцать стукнуло. А тут… , – бабуля наклонилась, перетянула нить, застучала спицами. Видать, нелегки те воспоминания, – Докладают мне по весне как-то: муженёк на станции к другой бабенке бегает. А я знаю её, она на станции работала одно время. Красивая, дородная, грудь колесом, коса с кулак. Не мне, пигалице, чета.
А я, понимаешь, первое чего – Саньку, сына, вспомнила: заметила, что глаза прячет, вроде как – сказать чего мне хочет, а боится. Сразу поняла – знал малец. Может и Сенька знал, но он-то поменьше, не понимает ещё, а Сашка…
И так обидно мне стало: домой пришла, чемодан и мешок ему набрала, на крыльцо выставила. Жду, трясуся. Он пришел, понял все. Вроде как объясняться начал, а я слышать его не могу, говорю:
– Не меня, сынов позоришь! Уходи к ней, не позорь!
– Ушел?
– Уше-ол… К матери. Раз пришел домой, два. Не пускаю, и не разговариваю. Он потом говорил, что и не думал, что сердце у меня такое железное. Там-то он кончил все, а обратно вернуть меня долго не мог.
Она посмотрела за окно:
– Чем-то долго он там раздетый-то, – сощурилась, приглядываясь, – Запил он тогда крепко. Мама Зоя приходила, плакала, просила: пропадает, говорит, сын. А я … , – бабушка вздохнула, – И жалко было. Он во двор придет, с мальчишками возится, за хозяйством смотрит, а я и головой не веду – не могу простить. А сама закроюсь в чулане после – сижу-у, слезы ручьями.
А зимой пьяный пришел как-то, лег под калиткой и уснул. Снегом его припорошило. В общем, с Сашкой домой его притащили. Смотрю на Саньку, а он ревет – отца жалко. Ну, уж и я заревела. А он потом рассказывает: проснулся, дома, опять глаза закрыл, думал – снится, так хотелось, чтоб сон этот подольше длился.
– Простила, значит?
– Да ну. Разе прощается такое? Ну, потом мы вот мать твою Танечку и родили. Нам уж под сорок было. Сгладилось все, как другой виток, – она улыбнулась тому давнему, мелькнувшему в памяти, потом вздохнула, – Свекровушку мою схоронили, хорошая женщина была. А потом заболела и я.
О бабушкиной болезни Оля знала. Онкология по части женской, да ещё и не на первой стадии была замечена. И мама не раз рассказывала, как сдалась бабуля, приготовилась помирать, как боролся за нее дед, поднимал, таскал по врачам, взвалил на себя все хозяйство, пока лечили ее.
А потом уговорил – ехать в Москву, оперироваться.
– Не хотела я, рукой махала. Врачиха тогда так и сказала – поздно, мол, чего рыпаться. А вот – живу.
Бабушка посмотрела в окно:
– Чего он там опять? И куртку не надел. Настудится! Поди, что ль, домой кликни его, куртку возьми. Волнуюсь…
Ольга вскочила на ноги, на лице – улыбка:
– Баб, так что? Нету любви никакой?
– Почему? Есть, наверное. В кино больше -то, да в книжках твоих. Вот и пиши о том.
– А в жизни?
– А в жизни … Да не знаю, може и есть где, только не у нас, – бабушка держала в руках дедову куртку.
– А что ж у вас-то тогда?
– Так почем мне знать. Это вы, молодые, в любовях уж этих разбирайтесь. А нам-то чего? – она подтолкнула Ольгу, – Ступай, ступай, а то куртку-то не надел, стервец, застынет. Ступай …
