— Думала, я буду это терпеть?! Думала, ты самая умная?!
Его рука взметнулась, и резкая, обжигающая пощёчина бросила её на кухонный гарнитур. Она ударилась бедром об угол столешницы, но не закричала. Только схватилась за вспыхнувшую огнём щеку, глядя на него расширенными от шока глазами. Он замахнулся снова, но ударил кулаком в стену рядом с её головой.
— Я тебе сказал, что будет! — задыхаясь от ярости, прошипел он ей в лицо. — С этой минуты ты готовишь на меня! То, что я скажу, и когда я скажу! И будешь сидеть и смотреть, как я ем! Ты меня поняла? Иначе я из тебя душу выну, ты пожалеешь, что на свет родилась!
Он отступил на шаг, тяжело дыша, оглядывая плоды своего гнева: разгромленную кухню, размазанную по полу и стенам еду, жену, прижавшуюся к шкафу. Он чувствовал себя победителем. Он поставил её на место.
Но Лена медленно выпрямилась. На её щеке наливался багровый след. Она посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде больше не было ни шока, ни страха. Там была только выжженная дотла пустыня.
— Если я так невкусно для тебя готовлю, что же ты устроил тут свою истерику? Готовь себе сам! У тебя же есть твой коронный бутерброд! Вот и давись им!
Она обошла его, не касаясь, и вышла из кухни, оставив его одного посреди хаоса, который он сам и сотворил. Он слышал, как в спальне щёлкнул замок. Победа вдруг показалась ему горькой и пустой.
Ночь прошла в густой, вязкой тишине, разделённой стеной и запертой дверью. Павел не спал. Он оттирал со стен и шкафов застывающие пятна супа, отмывал пол, собирал осколки. Он делал это не из раскаяния, а из злого, упрямого желания стереть следы своего поражения, вернуть кухне прежний вид, будто ничего и не было. Будто он всё ещё хозяин этого пространства, этого порядка. Утром он несколько раз подходил к двери спальни, стучал, сначала требовательно, потом почти миролюбиво, но в ответ не было ни звука. Эта тишина выводила из себя больше, чем любой крик.
Около полудня, когда он, измотанный и злой, пил на кухне остывший кофе, в дверь позвонили. Короткий, властный звонок, который не повторялся. Павел дёрнулся. Он никого не ждал. Он открыл дверь и замер. На пороге стоял Виктор Данилович, отец Лены. Высокий, грузный мужчина с тяжёлым, непроницаемым взглядом, от которого всегда становилось не по себе. Он не поздоровался. Он просто шагнул внутрь, заставив Павла попятиться.
Виктор Данилович медленно снял плащ, повесил его на вешалку. Его движения были неторопливыми, но в них чувствовалась скрытая сила. Он прошёл на кухню, и его ноздри чуть дрогнули, уловив едва заметный, кисловатый запах вчерашнего супа, который въелся в воздух. Его взгляд скользнул по подозрительно чистому полу, по стене, где угадывалось чуть более тёмное, влажное пятно. Он ничего не сказал. Он просто смотрел.
— Здравствуйте, Виктор Данилович, а мы… — начал было Павел, пытаясь изобразить радушие.
— Где Лена? — перебил его отец, не повышая голоса. Его вопрос прозвучал не как вопрос, а как констатация факта: сейчас я её увижу.
В этот момент дверь спальни открылась. Лена вышла. Она была одета в простое домашнее платье, волосы собраны. Она не посмотрела на Павла. Её взгляд был устремлён на отца. На её щеке всё ещё алел багровый след от пощёчины, ставший за ночь только ярче и уродливее. Виктор Данилович долго смотрел на дочь, на её щеку, потом перевёл свой тяжёлый взгляд на Павла. В его глазах не было гнева. Было что-то хуже — холодное, брезгливое.
— Что это?
Голос был тихий, но такой тяжёлый и плотный, что, казалось, заполнил собой всё пространство кухни. Павел, который сидел за столом и тупо смотрел на остатки своего бутерброда, вздрогнул и обернулся. В дверях стоял Виктор Данилович, отец Лены. Он не был огромным, но было в его фигуре что-то монолитное, незыблемое. Он не смотрел на Павла. Его взгляд медленно, с брезгливой методичностью обходил разгромленную кухню: присохшие к стене ошмётки супа, грязные разводы на полу, осколки тарелки у плинтуса.
Павел вскочил, инстинктивно пытаясь принять хозяйскую позу, выпрямить спину. В его голове пронеслось, что Лена заперлась в спальне не плакать, а звонить.
— Виктор Данилович… Мы тут… немного повздорили. Бывает, семейные дела.
Отец Лены наконец перевёл на него взгляд. Его глаза, серые и холодные, как речная галька, не выражали ни гнева, ни удивления. Только усталое презрение. Он сделал шаг в кухню, и Павел невольно отступил.
— Семейные дела, говоришь? — Виктор Данилович подошёл к стене и провёл пальцем по грибной кляксе, затем посмотрел на свой испачканный палец, будто изучал какое-то насекомое. — Похоже на свинарник. Ты тут хрюкал, что ли?
— Да она сама меня довела! — в голосе Павла зазвучали оправдательные, но вместе с тем и агрессивные нотки. — Устроила тут представления, жрёт в одиночку, издевается! Я мужчина в этом доме, в конце концов!
Из-за спины отца появилась Лена. Она молча встала в дверном проёме, сложив руки на груди. На её щеке отчётливо виднелся красный след ладони. Виктор Данилович мельком взглянул на дочь, и его лицо на секунду окаменело. Затем он снова повернулся к Павлу, и в его голосе исчезла даже тень иронии. Остался только чистый, холодный металл.
— Ты здесь не мужчина. Ты здесь жилец. Временный.
Павел опешил. Он ожидал криков, упрёков, разговоров о том, как нужно обращаться с его дочерью. Но эта фраза выбила почву у него из-под ног.
— Что значит — жилец? Это мой дом! Лена — моя жена!
— Эта квартира — моя, — отчеканил Виктор Данилович, делая ещё один шаг и сокращая дистанцию до минимума. — Я её купил для своей дочери. А ты здесь живёшь, потому что она тебе это позволяла. Ключевое слово — «позволяла».
Воздух на кухне сгустился. Павел смотрел на тестя, и вся его напускная бравада начала осыпаться, как плохая штукатурка. Он хотел возразить, крикнуть, что он работает, что он тоже вкладывается, но язык прилип к нёбу. Он видел перед собой не отца своей жены, а владельца. Человека, который мог одним словом вычеркнуть его из этой жизни.
— Собирай свои вещи, — сказал Виктор Данилович так же спокойно, как до этого прокомментировал беспорядок. Это был не приказ, а констатация факта. Как если бы он сказал: «На улице идёт дождь».
— Я никуда не пойду! — в отчаянии выкрикнул Павел, пытаясь вернуть себе хоть каплю контроля. — Она моя жена, и она останется со мной!
Виктор Данилович молча смотрел на него несколько долгих секунд. А потом он сделал то, чего Павел ожидал меньше всего. Он усмехнулся. Короткой, злой усмешкой.
— Ты действительно ничего не понял. У тебя есть полчаса. Возьми самое необходимое. Остальное потом заберёшь. Или не заберёшь, мне всё равно.
Он повернулся и вышел из кухни, оставляя Павла одного посреди этого унизительного разгрома. Павел стоял, переводя взгляд с тестя на Лену, которая даже не шелохнулась. В её глазах не было ни злорадства, ни сожаления. Ничего. Пустота. И эта пустота была страшнее любого приговора. Он понял, что всё кончено. Окончательно и бесповоротно.
Он метнулся в спальню, сдёрнул с вешалки куртку, сунул в карман телефон и кошелёк. Когда он вышел в коридор, Виктор Данилович уже стоял у входной двери, держа её открытой. Он не торопил, просто ждал. Павел, проходя мимо кухни, вдруг остановился, вернулся, схватил со стола начатую палку «Докторской» и остатки хлеба и сунул их в пакет. Это было последнее, жалкое, рефлекторное движение — забрать с собой символ своей власти, который теперь превратился в символ его полного краха.
Он прошёл мимо Лены, не глядя на неё, и вышел на лестничную площадку. Виктор Данилович, не сказав больше ни слова, просто закрыл за ним дверь. Щелчок замка прозвучал как выстрел. Финальный…
