В четверг вечером, когда Ирина, вернувшись с работы, переодевалась в домашнюю одежду, в дверь позвонили. Настойчиво, двумя короткими трелями. Саша, который весь вечер просидел на диване, уставившись в тёмный экран телевизора, дёрнулся и пошёл открывать с какой-то неестественной поспешностью. Ирина сразу всё поняла. Незваные гости в их доме бывали только с одной стороны.
На пороге стояла его мать, Светлана Анатольевна, с фирменной сочувствующей улыбкой на лице, и Вероника, прятавшаяся за её спиной. В руках у свекрови был тёплый, завёрнутый в полотенце противень.
— Ирочка, здравствуй, дорогая! А мы тут мимо проезжали, яблочный пирог испекла, думаю, дай деток угощу! — пропела она, проходя в прихожую так, словно была у себя дома. Вероника прошмыгнула следом, не поднимая глаз, изображая из себя само раскаяние.
Саша суетился вокруг них, помогая матери снять пальто, принимая пирог. Этот домашний, уютный спектакль был настолько фальшивым, что у Ирины свело скулы. Она вышла из спальни, уже зная, что её ждёт.
— Здравствуйте, Светлана Анатольевна. Вероника, — ровно поздоровалась она.
Они прошли на кухню. Свекровь с хозяйским видом водрузила пирог на стол.
— Ну что же вы, как неродные? — начала она, разрезая выпечку на ровные куски. — Сашенька мне всё рассказал. Ирочка, ну разве так можно? Мы же семья. Всякое бывает. Ну, ошиблась девочка, с кем не бывает? Она же не со зла.
Ирина молча налила себе стакан воды. Она не присела, оставшись стоять у столешницы, создавая дистанцию.
— Она не ошиблась. Она сознательно взяла чужое, — спокойно ответила она.
— Да какие же вы чужие! — всплеснула руками Светлана Анатольевна. — Вероничка тебя как старшую сестру воспринимает, восхищается тобой! Увидела красивое платье, ну и захотелось примерить. Это же по-девичьи! Ты что, сама такой не была?
Вероника, сидевшая рядом с матерью, шмыгнула носом, подтверждая свою ангельскую невинность.
— Я никогда не брала чужие вещи без спроса. И не портила их, — отчеканила Ирина, глядя не на свекровь, а на девчонку. Та тут же спрятала глаза.
— Господи, да что ж за вещи-то такие! Тряпки! — тон свекрови начал терять медовые нотки. — Ты из-за каких-то тряпок готова родного человека унижать, деньги с неё требовать! Ребёнок ночей не спит, переживает! А ты устроила судилище!
— Сумма ущерба известна. Срок оплаты истекает завтра вечером, — произнесла Ирина так, будто цитировала биржевую сводку. Её спокойствие выводило Светлану Анатольевну из себя. Она рассчитывала на слёзы, на крики, на перепалку, в которой она была мастером. Но она билась о глухую стену.
— Саша, ты посмотри на неё! — свекровь развернулась к сыну, ища поддержки. — Это твоя жена! Она твою родную сестру втаптывает в грязь! Она вносит раздор в нашу дружную семью! Ты мужчина в этом доме или нет? Скажи ей!
Саша поднял на Ирину несчастный взгляд.
— Ир, ну, может, правда, не надо так… Мама права, мы же семья…
— Если вы семья, — перебила его Ирина, — то решите эту проблему по-семейному. Соберите нужную сумму и закройте долг вашей родственницы. У вас есть ещё двадцать четыре часа.
Это был удар под дых. Она не стала спорить, кто прав, кто виноват. Она просто вернула им их же аргумент «мы — семья», но в своей, финансовой, интерпретации. Светлана Анатольевна замолчала, тяжело дыша. Вероника, поняв, что представление провалилось, перестала шмыгать носом и теперь смотрела на Ирину с откровенной ненавистью. План не сработал. Стена не дрогнула.
— Я поняла тебя, Ирочка, — наконец, с ядовитой сладостью в голосе произнесла свекровь, поднимаясь. — Поняла, какой ты человек. Пойдём, дочка, нам здесь не рады.
Они ушли так же стремительно, как и появились, оставив на столе нетронутый пирог, который теперь казался неуместным и жалким. Саша сидел, ссутулившись, не решаясь поднять головы. Он привёл в свой дом вражескую армию, чтобы победить собственную жену. И эта армия с позором бежала, оставив его одного на выжженном поле, посреди оглушительной, окончательной тишины.
Пятница сочилась сквозь жалюзи густым, оранжевым светом заката. День, который всю неделю висел над их квартирой дамокловым мечом, наступил. Ирина сидела в кресле в гостиной с книгой на коленях, но не читала. Она просто ждала. Внутри неё не было ни тревоги, ни злости, ни предвкушения. Была только звенящая, кристаллическая пустота, какая бывает в горах после схода лавины. Всё уже случилось. Оставалось лишь зафиксировать разрушения.
Ключ в замке повернулся ровно в семь вечера. Саша вошёл в квартиру. Он не разулся в прихожей, как обычно, а прошёл прямо в гостиную в уличных ботинках. В его руке была зажата плотная пачка пятитысячных купюр, перехваченная банковской лентой. Он не выглядел виноватым или подавленным. Напротив, в его взгляде, брошенном на жену, читался злой, упрямый триумф. Он подошёл к журнальному столику и с глухим стуком бросил на стеклянную поверхность деньги.
— Вот. Ровно столько, сколько ты хотела. До копейки, — его голос был жёстким, чужим. — Довольна?
Он ждал реакции. Ждал, что она сейчас бросится пересчитывать, что на её лице появится удовлетворение или хотя бы облегчение. Он выполнил её унизительное, мелочное требование. Он, мужчина, решил проблему. Заплатил. А значит, инцидент был исчерпан. Он купил право на тишину. Купил окончание этого недельного молчаливого кошмара.
Ирина медленно опустила взгляд на деньги. Затем так же медленно подняла его на мужа. Она не притронулась к пачке. Вместо этого она молча встала и пошла в спальню. Саша, сбитый с толку отсутствием ожидаемой реакции, последовал за ней, чувствуя, как его праведный гнев сменяется непонятной тревогой.
Она открыла шкаф. Её движения были плавными, отточенными, будто она репетировала эту сцену сотни раз. Она достала то самое шёлковое платье цвета ночного неба. Оно так и висело на вешалке, помятое, с едва заметными следами тонального крема на воротнике. Затем она подошла к комоду, на котором одиноко стояла изуродованная сумка. Взяла её. С этими двумя предметами в руках она вернулась в гостиную. Саша смотрел на неё, ничего не понимая.
Она положила платье и сумку на пол, рядом со столиком, на котором лежали деньги. Потом подошла к своему рабочему столу в углу комнаты, выдвинула ящик и достала большие, тяжёлые портновские ножницы. Металл холодно блеснул в свете торшера.
— Ты что… что ты делаешь? — нервно спросил Саша.
Ирина не ответила. Она вернулась на середину комнаты, присела на корточки и расправила на паркете шёлковую ткань платья. Затем, глядя мужу прямо в глаза, она сделала первый надрез. Лезвия сомкнулись с глухим, чавкающим звуком, разрезая дорогую ткань. Хруст шёлка в оглушительной тишине прозвучал громче выстрела. Она резала методично, без злости, без эмоций. Полоска за полоской. Она кромсала платье на длинные, бесполезные ленты, превращая произведение искусства в жалкую кучу тряпья.
Саша стоял как парализованный, не в силах вымолвить ни слова. Его мозг отказывался верить в происходящее. Когда с платьем было покончено, она отложила ножницы. Её рука снова потянулась к ящику стола. На этот раз она извлекла оттуда острый канцелярский нож с выдвижным лезвием. Щёлк. Металлическая полоска высунулась наружу. Она взяла сумку. И с тем же ледяным спокойствием провела лезвием по гладкой коже, от одного края до другого. Глубокий, ровный разрез распорол сумку, словно та улыбнулась в предсмертной гримасе.
— Ты с ума сошла?! Зачем?! Я же заплатил! — наконец прорвало его. Он смотрел то на деньги, то на изувеченные вещи.
Ирина медленно поднялась. Она посмотрела на пачку купюр, потом на дело своих рук, а затем снова на него. И впервые за эту неделю в её голосе появились живые интонации. Не злость. Не обида. А убийственное, окончательное презрение.
— Ты думаешь, ты заплатил за вещи? — тихо спросила она. — Нет, Саша. Ты ошибся. Ты заплатил за право посмотреть, как я от них избавляюсь. Ты заплатил за билет на это представление.
Она сделала шаг к нему.
— Эти вещи были моими. Но к ним прикоснулась твоя семья. И ты, заплатив за них, доказал мне, что они для тебя всегда будут правы. Что ты всегда будешь покрывать их грязь, их неуважение, их поступки. А значит, всё, к чему они прикасаются, перестаёт быть моим. Оно становится мусором.
Она кивнула на изуродованное платье и сумку.
— Вот. Это цена их визита. И твоей преданности им. Можешь забрать деньги и отдать своей сестре. Пусть купит себе на них что-нибудь. А это, — она обвела взглядом останки дорогих вещей, — теперь просто хлам. Который я сейчас вынесу…
