Сергей не разулся. Он шагнул прямо в гостиную в уличных ботинках, оставляя на чистом полу грязные, тающие следы. Его куртка была расстёгнута, лицо — багровое, искажённое той уродливой гримасой гнева, которую Вера видела лишь пару раз за всю их совместную жизнь. Он не просто вошёл. Он вторгся. Взглядом он впился в её неподвижную фигуру в кресле, словно пытался испепелить её на месте.
— Ты совсем с катушек съехала? — он не кричал. Он рычал, выбрасывая слова, как комья грязи. — Ты подняла руку на мою мать! На пожилого человека! Ты вышвырнула её из квартиры, как собаку!
Он бросил на пол портфель. Тот ударился о ножку стола с глухим, тяжёлым стуком. Вера не вздрогнула. Она сидела в полумраке, и её лицо было почти неразличимо, но он чувствовал на себе её спокойный, немигающий взгляд. Это бесило его ещё больше. Он ожидал чего угодно: слёз, оправданий, ответных криков. Но это ледяное, всепонимающее молчание выводило его из себя, обесценивало его ярость.
— Она звонила мне, рыдала в трубку! Говорит, давление подскочило, сердце прихватило! А ты сидишь тут, в темноте, как паучиха! Что она тебе сделала? Сказала, что ребёнок в муке? Так он и был в муке! Она тебе слово поперёк боится сказать, заботится, советы даёт, а ты… ты её за дверь! Ты опозорила меня, понимаешь? Меня! Перед моей собственной матерью!
Он ходил по комнате, от окна к двери, размахивая руками, нагнетая собственное бешенство. Воздух в гостиной стал плотным, наэлектризованным. Он ждал реакции, ждал, что она сломается, но она продолжала молчать. Наконец, он не выдержал. Он подошёл и навис над её креслом, его тень полностью поглотила её.
— Я жду! Что ты скажешь в своё оправдание? Или ты язык проглотила? Завтра же поедешь к ней с цветами и будешь на коленях прощения вымаливать, ты меня поняла?
И тогда она заговорила. Её голос прозвучал в тихой комнате оглушительно громко, хотя она не повышала его ни на тон. Он был ровным, без единой дрожащей нотки. Холодный, как сталь.
— Да с какой стати твоя мать имеет право учить меня жить в моём доме? Она мне никто, так что чтобы я её тут больше не видела! А если она ещё хоть раз придёт и начнёт раздавать тут советы, то ты её будешь навещать только в больнице!
Сергей замер. Он буквально окаменел, его лицо застыло в маске изумлённого бешенства. Он открыл рот, закрыл, снова открыл. Словно воздух внезапно кончился. Он не был готов к такому. Он был готов к истерике, к битве посуды, к женским уловкам. Но он не был готов к прямому, неприкрытому, смертельному удару. Эти слова не просто отрицали его правоту, они уничтожали весь его мир, в центре которого всегда стояла его мать.
— Что?.. Что ты сказала? — выдавил он наконец, не веря своим ушам.
Вера медленно поднялась из кресла. Теперь они стояли лицом к лицу, и в полумраке её глаза казались тёмными провалами.
— Ты всё прекрасно слышал, Сергей. Это моя квартира. Мой дом. И я не позволю больше никому превращать его в полигон для своих комплексов и неудовлетворённости. Твоя мать перешла черту. Последнюю. Больше её ноги здесь не будет. Никогда.
— Это и мой дом! — взревел он, обретая дар речи. Его кулаки сжались.
— Нет, — отрезала она. Спокойно, но окончательно. — Твой дом там, где твоя мама. А здесь — мой. И моих детей. И если ты этого не понимаешь, то можешь прямо сейчас собирать свои вещи. Но учти, если она сунется сюда ещё раз, я не буду её выставлять. Я её спущу по лестнице. И лично прослежу, чтобы её морда посчитала каждую ступеньку в нашем подъезде.
Она не угрожала. Она констатировала факт. В её голосе не было злости, только металлическая уверенность. И в этот момент Сергей понял, что это конец. Не просто ссоры. Конец всего. Он смотрел в её чужое, решительное лицо и впервые в жизни не знал, что сказать. Все его заготовленные обвинения, вся его праведная ярость разбились о её непробиваемую стену. Он проиграл. И он ещё не осознавал, насколько сокрушительным было это поражение.
Тишина, последовавшая за её словами, была не пустой, а плотной, тяжёлой, как мокрая земля. Она давила на уши, сгущалась в углах комнаты. Сергей смотрел на Веру, и его лицо медленно менялось. Багровый гнев уступал место чему-то другому — холодной, оцепеневшей ярости. Он увидел перед собой не свою жену, не мать своих детей, а совершенно чужого, незнакомого человека. Человека, который только что взял и стёр его с карты собственной жизни. Он понял, что любые слова теперь бессмысленны. Кричать, доказывать, угрожать — всё это было бы игрой по её правилам, на её территории. А он только что был изгнан с этой территории.
— Хорошо, — произнёс он одним выдохом. Слово прозвучало глухо и безжизненно.
Он развернулся и, не глядя на неё, пошёл в спальню. Каждый его шаг был подчёркнуто твёрдым, вбивающим гвозди в пол их общей жизни. Вера не пошла за ним. Она осталась стоять в гостиной, прислонившись плечом к дверному косяку, и просто смотрела. Она слышала, как открылись дверцы шкафа, как со скрипом выдвинулся ящик комода. Он не швырял вещи. Он действовал с нарочитой, оскорбительной методичностью. Это было представление. Спектакль под названием «Посмотри, что ты наделала, и умоляй меня остаться».
На кровати появилась большая спортивная сумка. Он начал складывать в неё одежду. Две пары джинсов. Несколько футболок, аккуратно, демонстративно сложенных. Свитер, который она подарила ему на прошлый день рождения. Он брал каждую вещь, разглаживал её и укладывал в сумку. Он делал это молча, но само его молчание кричало громче любого скандала. Он ждал. Ждал, что она войдёт, начнёт плакать, просить, цепляться за его руки. Но Вера не двигалась. Она просто наблюдала за этим театром, и её безразличие было страшнее любой ненависти. Оно лишало его спектакль зрителя и смысла.
Закончив с одеждой, он прошёл в ванную. Взял свою бритву, пену для бритья. Его взгляд на секунду задержался на её тюбиках и баночках, выстроенных на полке. Он не прикоснулся ни к одному из них. Он забирал только своё, вычленяя себя из их общего быта, как хирург вырезает опухоль. Вернувшись в спальню, он застегнул молнию на сумке. Звук пронёсся по квартире, как финальный аккорд.
Он вышел в коридор, натягивая куртку. Вера всё так же стояла у входа в гостиную. Их взгляды встретились. В его глазах больше не было ярости, только холодное презрение и уверенность в том, что он поступает правильно. Он преподаст ей урок, который она запомнит на всю жизнь. Она сломается через неделю, будет звонить ему, умолять вернуться. Он был в этом абсолютно уверен.
— Ты ещё пожалеешь об этом, — сказал он тихо, но так, чтобы она услышала каждое слово. Это был его последний выстрел.
Она не ответила. Она просто смотрела на него.
Он отвернулся, обулся, взял сумку и открыл входную дверь. На пороге он на мгновение задержался, всё ещё надеясь услышать за спиной её голос. Но за спиной была только тишина. Он вышел и потянул дверь на себя. Механизм замка щёлкнул, отрезая его от этого дома.
Вера дождалась, пока затихнут его шаги на лестнице. Потом подошла к двери и повернула ключ в замке. Потом — верхний замок, который они почти никогда не использовали. Она не плакала. Её лицо было спокойным и сосредоточенным. Она развернулась и, пройдя мимо растоптанных грязных следов на полу, направилась в ванную.
Она открыла шкафчик над раковиной. Там, в стаканчике, стояли две зубные щётки: её — синяя, и его — зелёная. Они стояли так шесть лет. Вера взяла его зелёную щётку. Подержала её в руке секунду, рассматривая стёршиеся щетинки. Затем она, не размахиваясь, просто разжала пальцы. Щётка упала в мусорное ведро, ударившись о вчерашнюю яичную скорлупу. Вера закрыла крышку ведра, выключила в ванной свет и вышла. В квартире стало просторнее…
