Он ждал взрыва. Ждал криков, упрёков, может быть, даже скандала, который позволил бы ему выпустить пар, почувствовать себя правым в своей борьбе. Но Кира не оправдала его ожиданий. Она медленно, очень медленно, вложила закладку в книгу, закрыла её и аккуратно положила на диван рядом с собой. Затем она подняла на него глаза. Её взгляд был спокойным и до ужаса ясным. Будто она не только ждала этих слов, но и уже давно продумала свой ответ на них.
Не говоря ни слова, она поднялась. Её движения были плавными и лишёнными всякой суеты. Она прошла мимо него, не удостоив даже мимолётным взглядом, и направилась к старому дубовому комоду у стены — их общему хранилищу мелочей, документов и прочих атрибутов семейной жизни. Дима напрягся, наблюдая за ней. Он не понимал, что она задумала, но инстинктивно чувствовал, что сейчас произойдёт нечто непоправимое.
Кира выдвинула верхний ящик, где в кожаном зажиме лежали его документы и бумажник. Она взяла его портмоне. Это простое действие было настолько интимным и в то же время настолько нарушающим его личное пространство, что Дима дёрнулся, готовый крикнуть. Но он промолчал, заворожённый её хладнокровием. Она открыла бумажник, нашла в нём их общую зарплатную карту — кусок пластика с логотипом банка, на который приходили деньги и ему, и ей, и который символизировал их общий бюджет, их общее «мы». Затем, всё так же молча, она взяла с полки комода большие канцелярские ножницы в чёрном пластиковом чехле.
— Что ты делаешь? — голос Димы прозвучал хрипло и неуверенно. В нём уже не было былой бравады.
Кира не ответила. Она повернулась к нему лицом, держа карту в одной руке, а ножницы в другой. Она посмотрела ему прямо в глаза, и в этот момент он понял, что её ультиматум не был блефом. Это была заранее подготовленная операция. Она занесла ножницы над картой. Блестящие лезвия сомкнулись. Раздался сухой, резкий хруст ломающегося пластика. Она не приложила видимых усилий. Одним точным, выверенным движением она разрезала их финансовый союз пополам.
Два искалеченных куска синего пластика упали на лакированную поверхность комода. Один с чипом, другой с магнитной полосой. Оба бесполезны.
— Вот, — сказала она наконец. Её голос был ровным и твёрдым, как сталь. Она смахнула два куска пластика на кухонный стол, к которому они подошли. Они упали с тихим стуком. — Чтобы ты случайно не ошибся счётом. Заводи себе личную карту и переводи маме хоть всё. Мне всё равно. А на этот стол, — она постучала по дубовой столешнице указательным пальцем, — ты будешь класть свою долю за квартиру и еду. Наличными. Каждый месяц, первого числа.
Дима смотрел то на неё, то на останки их общей карты. Его лицо было бледным. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но не нашёл слов. Он думал, что победил, что продавил своё решение, но в один миг оказался в совершенно новой реальности, где он больше не был главой семьи, принимающим благородные решения, а просто квартирантом с чётко оговорёнными финансовыми обязательствами. Война, которую он вёл, закончилась. И он её проиграл, даже не поняв, в какой момент это произошло.
Осколки пластика на кухонном столе казались обломками какой-то другой, прошлой жизни. Дима смотрел на них, и его ступор медленно перерастал в глухую, бессильную ярость. Он был унижен. Не просто поставлен на место, а публично, на территории собственной квартиры, разжалован из мужа и главы семьи в провинившегося школьника. Его благородный порыв, его сыновний долг — всё это было растоптано и разрезано канцелярскими ножницами. Он схватил телефон, его пальцы неуклюже тыкали в экран. Он не мог оставить это так. Ему нужен был союзник, свидетель его унижения, тот, кто подтвердит его правоту и её чудовищную жестокость. Он нажал на вызов.
— Мам? Приезжай. Прямо сейчас. Она… она просто невыносима.
Кира слышала его сдавленный голос, но никак не отреагировала. Она взяла со стола два куска карты, словно это был обычный мусор, и подошла к мусорному ведру под раковиной. Нажала на педаль, крышка открылась. Она разжала пальцы. Синий пластик исчез в темноте пакета с кофейной гущей и овощными очистками. Затем она спокойно вернулась в гостиную и снова взяла в руки свою книгу. Она не читала. Она ждала.
Мать Димы, Светлана Анатольевна, материализовалась в квартире меньше чем через полчаса. Она не вошла — она влетела, как фурия, минуя прихожую и сразу оказываясь в центре гостиной. На её лице была написана трагедия мирового масштаба. Она увидела своего сына, растерянно стоящего посреди комнаты, и бросилась к нему.
— Димочка, сынок, что случилось? Что она тебе сделала? — её голос был полон драматического надрыва, рассчитанного на единственного зрителя — Киру, застывшую с книгой на диване. — Я так и знала, что она доведёт тебя! Я же говорила тебе!
Дима обрёл опору. Он тут же включился в спектакль, указывая рукой на Киру.
— Она… Мам, она разрезала нашу карту! Потому что я тебе денег перевёл! Сказала, чтобы я теперь ей за еду платил наличными! Представляешь? В нашем собственном доме!
Светлана Анатольевна картинно ахнула и прижала руку к сердцу. Она медленно повернулась к Кире. Её взгляд был полон праведного гнева и материнской скорби.
— Как же так, Кира? Разве так можно? Он же твой муж! Он обо мне заботится, потому что я всю жизнь на него положила, одна его тянула! А у меня что, разве много нужд? Мне же ничего не надо, кроме самого необходимого! Кусочек хлеба да лекарства. Неужели тебе для меня жалко копейки, которую мой же сын мне даёт?
Она говорила, наступая, сокращая дистанцию. Её слова были отточены годами практики. Это был мощный поток обвинений, завёрнутых в оболочку страдания и жертвенности. Дима стоял за её спиной, кивая каждому слову, его лицо снова обрело уверенность. Они были вдвоём против этого монстра в кресле.
Кира молча слушала, не перебивая. Она дала Светлане Анатольевне выговориться, дойти до пика своего выступления. Когда та, задохнувшись от собственного красноречия, сделала паузу, чтобы набрать воздуха для новой тирады, Кира положила книгу на диван. Затем она взяла свой телефон. Её движения были всё такими же пугающе спокойными.
Она разблокировала экран, открыла галерею и нашла нужную фотографию. Не говоря ни слова, она встала и подошла к Диме. Она протянула ему телефон. На экране, ярком и чётком, красовалась его мать. Она стояла у зеркала в примерочной дорогого бутика, счастливо улыбаясь своему отражению. В руках она держала ту самую бежевую сумку из итальянской кожи. На заднем плане виднелись другие товары с ценниками, на которых цифры имели по четыре нуля.
Дима уставился на экран. Его лицо вытянулось. Он смотрел на улыбающуюся, пышущую здоровьем и довольством мать на фото, а потом переводил взгляд на стоящую рядом с ним женщину с трагическим лицом. Пазл не сходился.
— Это… это что? — пробормотал он.
Кира забрала у него телефон и сделала шаг к свекрови. Она поднесла экран прямо к её лицу. Светлана Анатольевна вздрогнула, увидев себя. Улыбка на фото словно насмехалась над её скорбной маской.
— Это на самое необходимое, да, Светлана Анатольевна? — голос Киры был тихим, но в оглушительной тишине комнаты он прозвучал как выстрел.
Маска треснула. На долю секунды на лице свекрови промелькнуло чистое, животное бешенство. Она отшатнулась от телефона, как от змеи.
— Ты что, следила за мной? Фотографировала исподтишка? Да как ты посмела!
Но было поздно. Ложь, такая удобная и привычная, лопнула. Дима смотрел на мать, и в его глазах была пустота. Он всё понял. Понял про сумку, про кофточки, про вечное «не хватает на самое необходимое». Он понял, что Кира была права. Но признать это означало признать себя идиотом, марионеткой в руках двух женщин. И он сделал свой выбор. Он выбрал ту ложь, которая была ему привычнее и удобнее.
Он резко повернулся к Кире. Его лицо исказилось.
— Ты… Ты довольна? Унизила мою мать? Разрушила всё? Собирайся, мам. Мы уходим.
Он не стал ждать ответа. Схватил свою куртку, которую так и не снял, взял мать под руку и потащил её к выходу. Светлана Анатольевна, поняв, что битва проиграна, позволила себя увести, бросив на Киру взгляд, полный неприкрытой ненависти.
Дверь за ними закрылась без хлопка. Просто щелчок замка.
Кира осталась одна посреди гостиной. Она не чувствовала ни победы, ни облегчения. Она подошла к окну и посмотрела вниз. Увидела, как они вышли из подъезда. Дима что-то горячо говорил, жестикулируя, а мать покорно кивала. Они сели в его машину и уехали.
Она долго стояла у окна, глядя на опустевшее парковочное место. Потом медленно обошла квартиру. Она была одна. Впервые за много лет она была в этой квартире совершенно одна. Тишина больше не была тяжёлой или напряжённой. Она была просто тишиной. И в ней, наконец, можно было дышать…
