За её спиной тут же нарисовался Андрей.
— Мариш, ну ты чего? Мама же не в коридоре будет спать… Я думал, ты не против, если на диване мы с тобой…
Марина медленно повернулась к нему. Её лицо было абсолютно спокойным, даже отстранённым.
— Где ты думал, меня не интересует. Она здесь спать не будет.
Следом за Андреем в комнату заплыла Галина Ивановна, всем своим видом выражая оскорблённую добродетель. — Я что-то не так сделала, Мариночка? Я же не на полу прошусь! Это же и кровать моего сына! Думала, ты на диванчике пока перекантуешься, раз ты молодая, а у меня спина…
Марина спокойно подошла к кровати, двумя пальцами взяла громоздкий чемодан и с глухим стуком поставила его на пол. Затем она взяла с кресла халат свекрови и протянула его хозяйке. — Это не кровать вашего сына. Это наша кровать. И на ней сплю я. Вещи свои можете перенести на кухню. Там отличный раскладной диван.
Андрей побледнел. Он ожидал чего угодно — крика, упрёков, но не этого ледяного, делового тона, каким говорят с нерадивым персоналом.
— Марина, ты с ума сошла? Какая кухня? У неё спина больная, давление! Ты хочешь, чтобы у неё приступ случился?
— На диване не холоднее, чем на кровати. И не жёстче, — парировала Марина, даже не повысив голоса. — Там прекрасный ортопедический диван, который, к слову, выбирала я. Он гораздо лучше подходит для больной спины, чем наша мягкая кровать. Так что я, можно сказать, о здоровье вашей мамы забочусь.
Галина Ивановна переводила взгляд с непроницаемого лица невестки на растерянное лицо сына. Её щеки налились краской.
— Андрюша! Ты позволишь ей так со мной разговаривать? Ты позволишь ей выгнать родную мать на кухню, как собаку? Это твой дом или её?
Андрей открыл рот, чтобы что-то сказать, чтобы снова призвать всех к миру, но Марина его опередила. Она вышла из спальни, молча прошла в коридор к встроенному шкафу, достала оттуда запасной комплект постельного белья, подушку и одеяло. Не глядя ни на мужа, ни на свекровь, которые застыли посреди спальни, она прошла на кухню. С методичной аккуратностью она сняла с дивана декоративные подушки, разложила его, постелила свежую простыню, взбила подушку и аккуратно расправила одеяло. Она создавала спальное место. Чётко, деловито, без единой лишней эмоции. Закончив, она вернулась в коридор.
— Спальное место для гостьи готово, — сообщила она, глядя куда-то сквозь Андрея. — Я иду в душ. Надеюсь, к моему возвращению в нашей спальне не будет посторонних вещей.
Она развернулась и ушла в ванную, оставив за собой оглушающее молчание, в котором мать и сын смотрели друг на друга, впервые понимая, что привычный мир, где всё решалось через манипуляции и давление на жалость, только что рухнул.
Пока Марина стояла под упругими струями воды, она не думала ни о чём. Шум душа был спасительной стеной, отгораживающей её от квартиры, которая на несколько часов перестала быть её домом. Она методично намыливала тело, смывая с себя не только дорожную усталость, но и липкое ощущение чужого вторжения. Она не злилась. Злость была горячей, быстрой эмоцией, а то, что она испытывала, было холодным, как сталь, и тяжёлым, как гранит. Это была кристаллизовавшаяся за годы усталость от мелких уступок, которые превратились в систему, от проглоченных обид, от роли понимающей и входящей в положение жены. Сегодня она поняла, что «входить в положение» больше некуда. Она уже стоит спиной к стене в собственном доме.
Когда она вышла из ванной, в квартире было неестественно тихо. В воздухе висело напряжение, густое и ощутимое, как туман. Андрей сидел на краешке дивана в гостиной, ссутулившись. Он ждал её. На кухне слышалось сдержанное покашливание Галины Ивановны — она демонстративно укладывалась спать, давая понять, какую муку претерпевает.
Андрей поднял на жену глаза, полные укора.
— Ты довольна? Довела мать. У неё сейчас давление подскочит, придётся скорую вызывать. Это было так жестоко, Марина.
Марина молча прошла к шкафу и достала свой шёлковый халат. Она надела его, не спеша завязала пояс. Её движения были плавными и выверенными, в них не было ни капли нервозности.
— Жестоко — это без спроса приводить в мой дом людей. Жестоко — это позволять им выбрасывать мои вещи. Жестоко — это ожидать, что я буду спать на диване, пока твою маму лечат от несуществующих болезней в моей постели. Выбирай любое.
— Но это же мама! — воскликнул он, вскакивая. — У меня есть сыновий долг! Я не мог оставить её в деревне, когда она жалуется на здоровье! Что я, по-твоему, за сын после этого?
Он стоял перед ней, искренне возмущённый её чёрствостью, её непониманием таких простых, фундаментальных вещей. В его глазах она была бессердечным монстром, который посягнул на святое.
Марина посмотрела на него в упор. Прямо в глаза.
— Я тебе не прислуга и не банкомат! Ещё раз приведёшь в мой дом свою мать без моего ведома, и ночевать будете оба на коврике в подъезде!
Эта фраза, произнесённая тихо, без крика, ударила по Андрею сильнее пощёчины. Он на мгновение опешил, а потом его прорвало.
— Да что ты себе позволяешь?! Ты совсем забыла, что я твой муж? Эта квартира такая же моя, как и твоя! Я здесь живу!
— Ты здесь живёшь, — спокойно согласилась Марина. — Но квартира моя. Она досталась мне от бабушки, и ты это прекрасно знал, когда мы женились. И деньги на ремонт, на мебель, на всю технику, которой так любит пользоваться твоя родня, когда приезжает «на обследование», — тоже мои. Ты вносишь свою часть за коммуналку и еду, и на этом твой вклад в этот дом заканчивается. Поэтому нет, эта квартира не такая же твоя. Ты здесь гость. Дорогой, любимый, но гость. А гости уважают правила хозяина.
Андрей смотрел на неё, не веря своим ушам. Каждое её слово было выверенным, точным ударом, разрушающим тот уютный мир, который он для себя построил. Мир, где у него была удобная, всё понимающая жена и право приводить в её дом свою семью.
— Так вот оно что… Ты всё посчитала… Я для тебя просто квартирант с привилегиями?
— Нет, — отрезала Марина. — Ты был для меня мужем. Человеком, ради которого я была готова на всё. А ты решил, что это даёт тебе право меня не уважать. Ты говоришь про сыновий долг? А где твой мужской долг?
Не дожидаясь ответа, она молча развернулась и прошла в спальню. Андрей, ошеломлённый, остался стоять посреди комнаты. Через минуту она вернулась. В одной руке она несла его подушку, в другой — его половину большого пухового одеяла. Она прошла мимо него к входной двери. Андрей смотрел на неё, не понимая, что происходит. Она спокойно открыла замок, распахнула дверь на лестничную клетку. И с силой швырнула подушку и одеяло на холодный кафельный пол подъезда.
Она повернулась к нему. В её глазах не было гнева. Только холодная, абсолютная решимость.
— Твой долг — уважать меня. А пока можешь начинать привыкать. Утром чтобы её здесь не было. Иначе твои вещи полетят следом.
Она не стала закрывать дверь. Она просто отошла и встала в проёме, глядя на него. Андрей перевёл взгляд с её непроницаемого лица на своё одеяло, бесформенной кучей лежащее на грязном полу рядом с почтовыми ящиками. И в этот момент он понял. Это была не угроза. Это была констатация факта. Игра окончена.
Ночь прошла в гулком, напряжённом молчании. Андрей не стал ночевать на коврике. Он молча занёс подушку и одеяло, расстелил себе на диване в гостиной и отвернулся к стене, всем своим видом демонстрируя обиду и унижение. Марина спала одна в их огромной кровати, и впервые за долгое время постель не казалась ей пустой. Наоборот, она ощущала пространство, свободу и ледяное спокойствие. Она не думала о том, что будет утром. Она знала, что сделает.
Утром она проснулась раньше обычного. Андрей уже не спал, он сидел на кухне, одетый, и пил кофе. Его мать, Галина Ивановна, суетилась у плиты. Она уже успела надеть свой любимый цветастый халат и теперь с видом полноправной хозяйки жарила гренки, наполнив квартиру запахом горелого хлеба и дешёвого подсолнечного масла. Увидев Марину, она не поздоровалась, а обратилась к сыну с нарочито громкой заботой: — Андрюшенька, ты поешь греночек. Я на настоящем масле сделала, не то что эта ваша химия в пачках. Надо же тебе силы восстанавливать после таких-то нервотрёпок.
Андрей поднял на Марину тяжёлый, упрямый взгляд. В его глазах не было раскаяния, только вызов. Он принял решение. Он покажет ей, кто в доме хозяин. — Значит так, Марина. Этот концерт окончен. Мама остаётся здесь столько, сколько нужно для её здоровья. Мы этот вопрос закрыли. А твоё поведение мы обсудим позже, когда ты придёшь в себя.
Он говорил медленно, с расстановкой, как говорят с неразумным ребёнком. Он ждал, что она вспылит, начнёт кричать, и тогда он сможет с полным правом обвинить её в истерике. Но Марина молчала. Она спокойно обошла его, подошла к кофемашине и нажала кнопку. Пока готовился её эспрессо, она так же молча развернулась и пошла в спальню.
Андрей и Галина Ивановна переглянулись. В их взглядах читалось победное недоумение. Неужели сломалась? Сдалась?
Через минуту Марина вернулась в коридор. Она выкатила из гардеробной большой чемодан на колёсиках. Их общий чемодан для отпусков. Она открыла его прямо посреди прихожей и снова ушла в спальню. Андрей вскочил с места, роняя вилку.
— Ты что делаешь? Марина!
Ответом ему был скрип открывающихся дверей шкафа. Марина вернулась с аккуратной стопкой его рубашек. Она не швыряла их. Она подошла к чемодану и начала их методично укладывать, одну за другой. Словно собирала его в очередную командировку. Это было страшнее любого крика. Эта деловитость, эта холодная, отстранённая аккуратность была приговором.
— Прекрати немедленно! — заорал он, бросаясь к ней. — Ты слышишь меня?
Она даже не посмотрела на него. Она вернулась в спальню за его джинсами и свитерами. Тут в коридор выскочила Галина Ивановна. Её лицо исказилось от ярости.
— Ах ты дрянь! Ты моего сына из его же дома выгоняешь? Совсем от рук отбилась! Андрюша, да что же это такое! Поставь её на место!
Марина как раз вернулась с охапкой его носков и белья. Она остановилась напротив свекрови, посмотрела ей прямо в глаза — холодно, без ненависти, с лёгким оттенком брезгливости.
— Галина Ивановна, вы ведь на обследование приехали? Вот и начинайте. С головы.
Свекровь задохнулась от возмущения, открыла рот, но не смогла выдавить ни слова. Марина обошла её, высыпала бельё в чемодан и направилась в ванную за его туалетными принадлежностями. Андрей стоял посреди коридора, как вкопанный, и смотрел, как его жизнь аккуратно укладывают в чемодан. Он смотрел на её прямую спину, на её спокойные, размеренные движения и понимал, что всё. Это конец. Это не скандал, после которого можно помириться. Это ампутация.
Она вынесла его бритву, зубную щётку, дезодорант и положила их в боковой карман чемодана. Затем она застегнула молнию, выпрямилась и посмотрела на мужа.
— Я всё собрала. Можешь проверить, не забыла ли я чего.
Она взяла чемодан за ручку и выкатила его за порог, на лестничную клетку. Рядом с ним она поставила его зимние ботинки и бросила сверху куртку. Дверь она оставила открытой.
Затем она развернулась, прошла на кухню мимо окаменевших Андрея и его матери, взяла свою чашку с дымящимся эспрессо и сделала первый глоток. Она смотрела в окно, на просыпающийся город, будто в квартире, кроме неё, никого больше не было. Андрей стоял в прихожей, глядя на свои вещи в подъезде, на мать, которая впервые в жизни молчала, и на спину женщины у окна, которая только что вычеркнула его из своей жизни так же просто, как нажимала кнопку на кофемашине. И он понял, что его вещи не полетят следом. Они уже полетели…
