Женщину звали Ирина. Спокойная, сдержанная, всегда при маникюре и в светлых рубашках, Ирина однажды задержалась с Ладой после работы и вдруг заговорила, будто сорвалась с внутренней высоты:
— Мы с Юрой двадцать лет копили. Думали — то на дачу, то на ремонт, то дочери на образование. В итоге деньги лежали на моём депозите. Я копила — он не вмешивался. Но однажды пришёл и сказал: «Купил дачу. На маму оформил». На маму, понимаешь?
Лада тогда ничего не ответила — только кивала. А теперь, вспоминая, понимала всё. Как Ирина держалась за край стола, как поджимала губы, когда говорила о том, что дочь узнала об этом первой — и просто сказала: «Я поеду с тобой. Папа больше не мой папа».
«Вот ведь», — подумала Лада теперь, — «У каждой из нас одна и та же точка: когда тебя исключают из решений, из правды, из дома».
Она закрыла ноутбук, встала и подошла к шкафу. Деньги Артём вернул. Но не вернул уверенности. Не вернул чувство, что они вместе.
На следующем судебном заседании Лада стояла, держа справки, выписки, банковские переводы. Когда юрист противоположной стороны задал вопрос:
— А с чего вы решили, что имеете право претендовать на большую долю в квартире?
Она ответила спокойно:
— Потому что знаю, что значит остаться у разбитого корыта. Я слышала и видела, как женщины теряют всё из-за доверия. У меня была коллега. Её муж купил дачу на свою мать. На её, жены, деньги. Ушёл. А она осталась ни с чем. Я не хочу так.
Судья кивнул. Юрист замолчал. А Лада впервые за много недель почувствовала, как возвращается почва под ногами.
Суд дал Ладе три четвёртых доли в квартире. Не целиком, но этого хватило, чтобы выдохнуть. Артём не стал обжаловать — он не вернулся ни через неделю, ни через месяц. Его присутствие растворилось, как будто он был не мужем, а просто временным жильцом, оставившим за собой лишь запах дешёвого лосьона и вмятину на подушке.
Лада меняла замки. Не ради безопасности — ради покоя. Меняла плитку в ванной, перекрашивала стены. В гостиной появился старый бабушкин комод, который мать держала на даче: тяжёлый, дубовый, с бронзовыми ручками — он будто пришёл из другого времени, где всё было крепче.
Однажды Лада наткнулась на коробку с фотографиями. Чёрно-белые снимки: мама, молодая, с косынкой, улыбается во весь рот. Отец — в шинели, строгий и высокий. Они стояли у первого дома, который купили по военной ипотеке. Тогда мама была почти ровесницей Лады. И она сказала:
— Главное — чтобы твой дом был твоим. Даже если это крохотная комната, но твоя.
Лада отложила фотографию. Прошлась по пустой квартире. Тихо. Чисто. И немного страшно. Свобода всегда пугает, особенно в первые дни.
На работе стало легче. В отделе был новый проект — и Лада, неожиданно даже для себя, взяла инициативу. Она вела совещания, ездила на встречи. Перестала просыпаться ночью от мыслей: «А вдруг он вернётся?», «А вдруг я поторопилась?». Нет. Не поторопилась. Просто вовремя встала и вышла.
Однажды вечером она зашла в кафе у офиса. Очередь, шум, звон чашек. И вдруг — знакомый голос:
— Лада?
Она обернулась. Перед ней стоял Пашка Вольнов. Когда-то они вместе учились на подготовительных курсах, потом он ушёл в армию, а она — в вуз. Разошлись и забыли друг друга. А теперь он стоял перед ней — чуть полысевший, с добрыми глазами и немного растерянной улыбкой.
— Ты изменилась, — сказал он. — Повзрослела. Но всё такая же…
— Какая?
— Смотришь вглубь.
Они сели за стол. Говорили долго. О прошлом, о городах, куда их развела жизнь, о том, как трудно строить что-то настоящее. Паша сказал, что развёлся три года назад. Что растит сына. Что больше всего боится пустоты дома.
А Лада вдруг поймала себя на том, что не боится. Впервые. Впервые ей хорошо с собой. Паша ей нравился, да. Но теперь не из нужды. А из внутренней тишины.
Однажды утром, перед выходом на работу, она снова открыла тот самый шкафчик. Там лежал новый конверт. Внутри — пачка свежих купюр, перевязанных золотистой лентой. Она откладывала снова. Потихоньку. На отпуск, на новую кухню, на жизнь. И теперь знала точно: всё, что её — будет при ней.
…Всё, что её — будет при ней.
Лада закрыла шкафчик и задержалась у зеркала. Лицо — не то чтобы новое, но и не прежнее. Ни следа тревоги, ни остатка злости. Только ясность. Как после затяжного дождя, когда видны очертания дальних крыш, и всё снова обретает форму.
Телефон на столе загудел. Сообщение. Незнакомый номер:
«Привет. Это Артём. Можно увидеться? Всего на пять минут».
Она не удивилась. Даже не разозлилась. Пауза длилась всего пару вдохов.
«Нет. Нам больше нечего обсуждать», — написала и поставила точку. Именно точку, не многоточие.
На выходных она съездила к матери. Привезла ей фотоальбом, пересканированные снимки, новый набор кремов. Мать посмотрела на неё чуть прищурившись, внимательно. Словно заново знакомилась.
— Ты знаешь, ты стала как твоя бабка, — сказала она, наливая чай. — Не в лицах. В стойкости. Она тоже однажды выбросила мужа за порог. И не жалела.
— А потом что?
— Потом жила. Просто жила. Пекла пироги, учила детей. Сама красила забор. И ни разу не сказала, что одна — значит несчастлива.
Лада улыбнулась. Молча. Это было важнее любой поддержки.
Весна вступала в силу — та, которую ждёшь не календарём, а сердцем. Когда хочется мыть окна, выносить старые занавески и покупать луковицы тюльпанов.
Лада вышла из магазина с двумя тяжёлыми пакетами. У дома — Паша. С бумажным пакетом, торчащим багетом и бутылкой вина.
— Я проезжал мимо, — сказал он виновато. — Не мог не остановиться.
— Проезжал мимо с бокалом?
— На всякий случай. Вдруг пустишь.
Она подумала. Потом — кивнула:
— Пущу. Но только в прихожую.
— Начну с порога. А там, глядишь, и до кухни дойдём.
Она засмеялась. Сложно, но легко. Точно так, как и должна начинаться новая глава.
