— Мы с Игорем ищем жильё. Там с оплатой совсем тяжело. Можем у бабушки пока перекантоваться? Пару месяцев. Ты же пока не живёшь там.
Кристина смотрела в окно. Снег медленно оседал на подоконник. Её голос был ровный:
— Нет. Там ничего не готово. И я не хочу начинать с одолжений.
— Понятно, — коротко ответила Лизка и повесила трубку.
Через несколько дней позвонила мать. Сначала нейтрально, сдержанно:
— Ты как? Есть новости по документам?
Кристина ответила, что всё на стадии оформления. В голосе матери появилась сталь:
— Понятно. А сёстры? Им где быть? Мы тут как можем выкручиваемся, одна с парнем в съёмной, другая — вечно на чемоданах. А ты? Квартиру по наследству получила — и молчишь. Про сестер не забывай, у тебя ведь и так своё жильё есть! Почему ты одна в стороне, почему теперь у тебя — только твои дела? Мы же семья, или как? Делишься только успехами, а как помочь — сразу в кусты! Ни поддержки, ни понимания, одно равнодушие. Что, теперь ты нам не родня?
Кристина слушала. Не перебивала. Потом молча отключила.
Вечером она сидела на кухне, ела гречку с тушёнкой. Ни телевизора, ни музыки. Только тиканье настенных часов. Потом подошла к подоконнику, глянула на улицу. Фонарь. Машина в сугробе. И вдруг подумала — не поеду больше. Никаких «из вежливости», никаких «надо поддерживать связь». Если нужно — пусть приедут сами.
На через неделю она поехала на кладбище. Купила в киоске розы, влажные, с колючками. Пришла, убрала старые ветки, поправила цветы. Постояла. Шепнула:
— Спасибо. Я держусь. Ты бы поняла. Спасибо, что ты не отвернулась.
Обратно ехала через частный сектор, мимо заросших участков. На повороте остановила машину, достала телефон, открыла папку с фото квартиры. Листала, не спеша. Потом закрыла. Включила радио.
Она решила не делиться. Ни мыслями, ни вещами, ни квадратными метрами. Если спросит кто — скажет: не готово. И это будет правдой. Просто другой правдой — про границы.
Она не чувствовала злости. Только тишину, в которой, наконец, было место ей самой.
Ближе к лету она нашла мастера на ремонт. Потихоньку копила. Смотрела плитку, обсуждала розетки. Не ради кого-то. Ради себя.
Иногда Аня спрашивала:
— Ты что-то изменилась. Спокойная стала.
Кристина пожимала плечами. Просто больше не ждала одобрения. И не платила за любовь. Даже семейную.
Иногда ей снилась бабушка — в том же халате, с пуговкой. На кухне. И всё было тихо.
В этом сне никто не просил делиться. И никто не обвинял.
Август в этом году выдался пыльным и тёплым. В окнах бабушкиной квартиры солнце стояло до самого вечера. Кристина приезжала туда несколько раз в месяц: вытереть пыль, открыть окна, проветрить. Садилась на табурет у плиты, включала чайник и просто сидела. Иногда вспоминала, как бабушка говорила: «Ты сама у себя есть. Этого достаточно».
Документы были оформлены. Ключи лежали в её сумке. Она не торопилась делать ремонт — всё ещё думала, как именно хочет, чтобы здесь было. Без суеты, без чужих глаз. Она не спешила никого пускать сюда. Ни с советами, ни с упрёками. Здесь должно было быть только её — без чужих слов и ожиданий.
Однажды ей позвонили с незнакомого номера. Она взяла трубку, не подумав:
— Кристина, привет. Это Лизка. Я просто… Ну, у нас с Игорем всё. Он ушёл. Я не знаю, что теперь делать. Можно я у бабушки немного?.. Только пока найду что-то.
Кристина сидела в машине, перед светофором. В телефоне молчание. В голове — не было паники, ни жалости, только ровная ясность. Она смотрела, как люди переходят улицу, кто-то с пакетом, кто-то с ребёнком.
— Нет, Лиза. Прости. Я не могу. Это не обсуждается.
— Ты серьёзно? Совсем?.. — голос дрогнул.
— Совсем. Это моё. Я не готова делиться. И не хочу начинать всё сначала. Извини.
На том конце было молчание. Потом короткое: «Ясно», и гудки.
Через день позвонила мама. Голос был уставший:
— Не бросай сестру. У неё всё рушится. Ну ты же не чужая…
Кристина стояла на балконе. Внизу играли дети. Она слушала и думала, сколько раз она сама рушилась — и собиралась, без просьб, без поддержки.
— Мам, я никого не бросаю. Просто защищаю себя. Ты так не умеешь, но я научилась.
Мать молчала. Потом сказала:
— Ты изменилась.
Кристина улыбнулась:
— Да. Я просто больше не стараюсь быть удобной.
И положила трубку. Впервые — без тревоги, без дрожи в груди.
Через неделю она снова поехала в Куйбышев. Зашла в квартиру — всё было так же: тишина, запах лавандового мыла. Протёрла подоконник, помыла окна. Потом вышла, закрыла дверь, прошлась до кладбища. Пришла к бабушке, принесла свежие цветы. Посидела, поговорила вслух.
— Я больше не боюсь. Не стыжусь, что у меня получилось. Ты знала, что я справлюсь.
Осенью она продолжит ремонт — не спеша, так, как удобно ей. Без планов на гостей, без оглядки на чьи-то ожидания. Никто не обязан быть рядом — и она тоже.
Когда уходила с кладбища, повернулась ещё раз и тихо добавила:
— Спасибо, что верила. Я теперь тоже в себя верю.
Она шла по улице медленно, но уверенно. В этом городе было её прошлое, но теперь у неё было и будущее — своё, без чужих ожиданий. И оно начиналось не с вины, а с покоя.
С той тишины, в которой, наконец, звучала только она.
