Три года. ТРИ. Не месяца, не недели, не «ой, пару отпусков подряд не получилось». ТРИ ГОДА они с Димой копили на отпуск. На тот самый, про который Марина сама себе вслух говорила:
— Ну вот ещё чуть-чуть, Марин, потерпи, и вы наконец поедете в этот ваш Стамбул… или хотя бы в Сочи, но с завтраками.
Они даже карту завели отдельную, «всё на отдых». Не трогать. Не тратить. Не «ой, мне на шиномонтаж». Дима даже на Новый год туда тысячу перекинул вместо букета — мол, это на будущее. Марина тогда растрогалась. Дура.
Она, конечно, давно знала, что его мама — женщина, как бы это сказать, с опытом хозяйской жизни. Типа «а в советское время такого не было» и «ну я же ничего, и на работе пахала, и с сыном, и с тремя грыжами». Но она хоть держалась на расстоянии. До одного момента.
И вот, конец мая. Погода — кайф, всё цветёт, по радио уже начали крутить рекламу пляжей и «горящих туров». Марина заходит в кухню, а Дима сидит с кофе и какой-то слишком довольной миной.
— Ты чего такой радостный с утра? — насторожилась она, машинально включая чайник.
— Я маме ремонт затеял, — с довольной улыбкой сказал он, будто это новость века.
— Ну… молодец, — осторожно, — надеюсь, ты не сам будешь? Ты ж в прошлый раз с лестницы упал, когда батарею решил перекрасить…
— Да не-не. Я бригаду нанял, всё нормально.
— Бригаду?.. — Она остановилась, кружка зависла в воздухе. — А на какие шиши, прости?
Он замолчал. Промолчал. Сделал глоток кофе. И выдал:
— Ну, я с карты снял. С нашей… с той, куда мы откладывали. Там как раз хватит. Ещё и на мебель останется.
Марина не сразу поняла. То есть слова поняла, а смысл — с запозданием. Как будто язык перевели на мертвый.
— Ты… снял? Деньги. С той карты? С той самой карты, где на отпуск?
— Ну да. Мамке же восемьдесят скоро, у неё всё сыпется в квартире. Стены — как на фронте, полы скрипят, проводка старая. Это уже опасно. Я подумал…
— А ты подумал обо мне?
Она не кричала. Но голос — стекло по кафелю. Тихий, ровный, опасный.
— Подумал, что я мечтала об этом отпуске? Что мы с тобой горбатились, откладывали по тысяче, по две… Отдых — это что, роскошь теперь, да?
— Марин, да ты ж сама говорила, что здоровье важнее… ну вот, у мамы как раз здоровье. Она там дышать не может — грибок же!
— А дышать рядом с ней в одной квартире я, значит, смогу?
Он затупил. Марина всё поняла. И досчитала до пяти.
— Ты ещё мне скажи… что она у нас поживёт, пока у неё всё ремонтируют?
Он замялся. Зачесал затылок. Не глядя.
— Ну… на недельку. Может, на две.
— Ага. На недельку. Как в прошлый раз, когда она на пять месяцев застряла из-за “непонятной бронхита”.
— Не начинай, — резко. — Ты всегда с ней в штыки. Человек пожилой, ну поживёт немного, не умрёшь же.
— Конечно, не умру. Только желания жить у меня точно поубавится.
Он встал, собирая чашку.
— Ну ты и эгоистка, Марин. Мать — это святое.
— А жена — это что? Закуска к матери?
Он ушёл. Точнее, вышел в коридор, но по их однушке это почти равнозначно «ушёл». Она осталась одна. На кухне. С кипящим чайником, пустой кружкой и чувством, будто её в спину кто-то ткнул: «Ты тут никто».
И что самое подлое — этот «ремонт» он даже не обсудил. Не намекнул. Просто сделал. Поставил перед фактом.
А через два дня в дверь позвонили.
Марина открыла — и там, конечно, она. Людмила Петровна. С сумкой, с пакетом из «Магнита» и какой-то табуреткой (своей! чтобы не портить «их дизайнерскую»). И сразу — с командным настроем.
— Ой, ну здравствуй, Мариш, как же вы тут без штор живёте? Ужас. И чайник у вас, я смотрю, поцарапанный… Ну ничего, я тут чуть-чуть, недельку, может, две. Потерпишь.
Марина сглотнула.
— Конечно, потерплю. Я ж как грибок — ко всему приспособлюсь.
Первые три дня она терпела. Дышала в тряпочку. Людмила Петровна заняла зал — то есть, их единственную комнату. Марина перебралась на кухню. Дима — вечно на работе, как по команде. А свекровь… о, она не терялась. Комментировала всё — от «зачем тебе два крема для лица» до «завтрак надо варить, а не жевать йогурт». Однажды даже сказала:
— Ты знаешь, я когда за Димку замуж выходила… — и замялась, — ой, то есть, когда я выходила замуж и родила Димку… Я и подумать не могла, что он выберет такую вот… деликатную, как ты.
— А я вот не думала, что всё это терпеть буду, — сладко улыбнулась Марина. — Но люди ошибаются, Людмила Петровна. Даже вы.
Через неделю она не выдержала.
Стояла на балконе, курила — да, она вернулась к сигаретам, после восьми лет. Просто чтобы дышать, хоть чем-то. Глотнула дыма и поняла: так больше нельзя.
Вечером, когда все сидели за ужином (картошка, конечно, её — потому что Людмила Петровна «не доверяет современным женщинам у плиты»), она положила вилку, встала и спокойно сказала:
— Я уезжаю.
— В смысле? — насторожился Дима.
— В прямом. Соберу вещи, поживу у Веры пару дней. А потом подумаю. Потому что я — не обои. Меня нельзя переклеить, пока маме удобно.
Свекровь поперхнулась. Дима вздохнул.
— Марин, не надо драматизировать.
— Поздно, милый. Драма уже срежиссирована. Ты снял деньги, завёл в дом постороннего человека без согласия — вот и живи теперь. По сценарию.
— Это моя мать! — вспыхнул он.
— А я — твоя жена. Или была. До момента, когда ты меня выбросил из уравнения.
Собрала она быстро. Без истерик. Без хлопанья дверьми. Просто взяла рюкзак, свою любимую кружку, пижаму и пошла.
«Поживу у Веры… подумаю… а может, и не вернусь», — думала она, идя по лестнице.
Потому что иногда тишина в комнате — лучше, чем совместная жизнь на троих.
Первые три ночи у Веры были как в санатории: тихо, спокойно, телевизор на полгромкости и никакого запаха креозота, которым так любила мазать ноги Людмила Петровна «от варикоза».
Вера жила одна. Муж у неё умер лет семь назад, детей не было. Зато был чайник, который не свистел, а грел душу, и балкон, на который можно выйти в халате, не боясь комментариев про «вялую попу».
— Ну вот, живи у меня, сколько влезет, — с важным видом сказала Вера, доставая пельмени из морозилки. — Мне даже веселей с тобой. А то я уже начинала с пылесосом разговаривать.
— А я с собой, — усмехнулась Марина. — Причём вслух. И спорю.
— И кто побеждает?
— Мама Димы.
Они обе рассмеялись. Смех был нервный, но уже хоть что-то.
Поначалу Марина держалась. Говорила себе: «Успокойся, остынь, может, всё ещё наладится».
Но на третий день пришло сообщение от Димы:
«Я подумал, может, ты переборщила? Всё-таки родную мать на улицу не выгонишь. Она же старенькая…»
Марина читала, и ей казалось, что у неё внутри открыли банку с тухлой сельдью.
— Родную мать не выгонишь? А жену — пожалуйста, — сказала она вслух, швырнув телефон на диван.
Вера мельком глянула с кухни:
— Что, опять шедевры от супруга?
— Он, похоже, думает, что я временно вышла подышать. Как булка из духовки — остыну и обратно.
— А ты? Вернёшься?
Марина замолчала. Ответ не приходил сразу. Она сама не знала. Всё это было как разбитое зеркало — вроде бы и можно склеить, но отражение уже всегда будет с трещинами.
В один из вечеров Марина вернулась с магазина — с двумя пакетами, одной вывернутой лямкой и чувством, будто тащит на себе мешок с цементом. У подъезда к ней подошёл… Саша.
Александр Сергеевич, если быть точнее. Первый муж.
— Марина? Ничего себе. Я думал, ты давно переехала, — удивлённо сказал он, рассматривая её так, будто она стала выше, стройнее и как будто не двадцать лет спустя.
— А я думала, ты с женой на даче всё лето сидишь, как пенсионер.
— Мы развелись. Полтора года назад.
Она чуть не уронила пакет.
— Чего?! Светка же такая… хозяйственная была. Пироги, кудри, «муж должен».
— Ну, в итоге она нашла себе другого «мужа должен». Я только рад.
Он усмехнулся. Они оба переглянулись. На секунду стало странно. А потом — смешно.
— Пошли чай пить, — ляпнула Марина неожиданно для себя самой.
— Только если без пирогов, — с улыбкой сказал он.
Чай у Веры перерос в разговор. Разговор — в вечер. А вечер — в вечер за ужином.
— Я даже не знал, что ты так готовишь, — сказал Саша, подцепляя вилкой запечённую курицу.
— А я не знала, что ты умеешь слушать, — парировала Марина.
Они смеялись. Без напряжения. Без табуреток, кремов и «а у нас в 83-м». Просто два человека, которым было по пятьдесят с хвостиком и которым вдруг снова стало интересно.
А потом… потом Саша подошёл к ней у окна, тихо и просто.
— Я не лезу. Просто если что — я рядом. Всегда был. И остался.
Она не ответила. Но не отступила. А это уже много.
На следующий день Марина поехала домой. За вещами. Решительно, быстро, без предупреждений.
Открыла дверь своим ключом. Людмила Петровна на кухне — в бигуди и с ватой в ушах. Увидев Марину, сразу подтянулась, как солдат на перекличке.
— А, ну здравствуй, Мариш. Вернулась, значит? Правильно. Дом — он и есть дом.
— Не угадали, — холодно ответила Марина. — Я за вещами.
Из комнаты вышел Дима. Непобритый, помятый. Как недоваренный пельмень.
— Марин… может, ты подумаешь? Всё-таки это наш дом. Наш… ну, был.
— Ты прав, Дим. Был. Пока ты не стал жить с мамой и считать это нормой. Пока не решил, что я — это приложение к дивану и сковородке.
— Я не…
— Ты всё сделал без меня. А теперь хочешь, чтобы я притворилась, что всё нормально? Нет, Дим. Не получится.
Она взяла сумку. Пальто. И вышла.
Людмила Петровна ещё что-то кричала вслед — вроде «вот и слава богу», но голос дрожал.
Марина вышла на улицу и выдохнула. Не победа. Но свобода.
А на углу уже ждал Саша. С кофе.
— Как прошёл рейд?
— По графику. Обезврежено. Без жертв.
Он рассмеялся. И подал ей стакан.
— С сахаром. Как ты любишь.
Она улыбнулась. И подумала:
«Иногда надо всё потерять, чтобы понять, что ты не одна. Даже если думала, что уже навсегда».
Через неделю после того, как Марина окончательно ушла от Димы, началась странная тишина. Не та, от которой пусто, а та, в которой наконец стало слышно себя.
Саша приезжал каждый день. Не лез, не тормошил, не сыпал комплиментами. Просто был. Мог помыть посуду, мог починить кран, мог промолчать рядом полчаса — и это казалось заботой.
— Ты всё ещё злишься? — спросил он как-то вечером, когда они сидели на лавочке у дома Веры.
— Не злюсь. Я устала. А это хуже, — ответила Марина. — Злость хотя бы даёт силы. А усталость — это когда ты понимаешь, что тянуть больше нечего.
— Я помню, ты такой не была. Ты раньше шутила, как КВНщик. А теперь будто выключили ток.
Она усмехнулась. С горечью.
— Знаешь, что самое обидное? Даже не то, что он потратил деньги. Не то, что притащил маму. А то, что он даже не подумал. Вообще. Я у него — как стул на кухне. Удобный, надёжный. Но если сломается — починит, а не выбросит. Только вот я не стул. Я — человек.
Через две недели пришла повестка в суд. Развод.
Марина подала заявление молча. Без скандалов. Без истерик.
Дима пытался поговорить. Позвонил. Один раз.
— Ты правда хочешь всё разрушить? — голос был какой-то неуверенный. Как будто он сам не верил, что всё действительно заканчивается.
— Я ничего не разрушаю, Дим. Я просто ухожу с той стройки, где меня даже не спрашивали, нужен ли мне этот дом.
— А ты подумала, что будет потом? Останешься одна.
— Лучше одна, чем между тобой и твоей мамой. Мне не нужен треугольник, Дим. Мне нужен человек, который меня видит.
В суде он пришёл с матерью. Людмила Петровна была в чёрном, с траурным лицом и выражением «эта ведьма разрушила мою семью».
Судья посмотрела на них и на Марину — спокойную, без эмоций, с прямой спиной.
— Есть взаимные претензии?
— Нет, — тихо сказала она. — Я просто ухожу.
Дима молчал. Мама его вскинулась:
— А квартира? Она же куплена в браке! Пусть вернёт половину!
Марина повернулась. Глянула ей в глаза.
— Да забирайте. Я устала жить там, где за меня всё решают. Где моё мнение — «посмотрим потом». Где я — просто уборщица с доступом к телу. Забирайте. Только вот совесть… она не делится по квадратным метрам.
Судья кивнула.
— Брак расторгнут.
После суда Марина не плакала. Не звонила подругам. Не рассказывала никому. Просто пошла к Вере. Устала. Села на кухне. Закурила.
Саша появился вечером.
— Всё?
— Всё.
Он молча налил ей чаю. Без слов. Просто налил, поставил перед ней.
Она смотрела, как пар поднимается от чашки. И вдруг… стало тепло. Не от чая. От того, что она снова была собой. Не приложением к чужим проблемам. Не служанкой в доме, где она — лишняя.
— Поехали ко мне? — тихо спросил Саша.
Она взглянула. В глаза. Прямо.
— А ты точно не принесёшь мне свою маму в гости на полгода?
Он рассмеялся.
— Умерла она. Давненько. Успела всё истрепать, а потом ушла.
— Значит, у нас есть шанс?
— У нас всегда был шанс. Просто ты тогда выбрала другого.
Она усмехнулась.
— Видимо, я — медленно соображаю.
— Зато теперь — наверняка.
Он подал ей руку.
И в этот момент Марина поняла: не всегда второй шанс — это про прошлое. Иногда это — единственный правильный выбор в настоящем.
И пусть всё было тяжело, больно и долго. Главное, что теперь — не на троих. А только на двоих.
Навсегда.