За старой медицинской ширмой, выцветшей и пахнущей больницей, шуршали бумажки. Короткий, сухой звук, похожий на то, как осенью ветер гоняет по асфальту мертвые листья.
— Да тяни уже, Катя, — раздраженный шепот Олега. — Не мы первые, не мы последние.
— Это нужно делать справедливо, — наставительно отозвалась Ирина. — Жребий — единственно честный способ.
Я лежала на высокой кровати с просевшим матрасом и смотрела в потолок, где от протечки расплылось желтое пятно, похожее на ухмыляющуюся рожицу. Я всё слышала. Каждый вздох, каждое слово.
После болезни я не могла говорить. Просто лежала и слушала, как за ширмой дети бросали жребий, кому достанется за мной ухаживать.
Мои дети. Катя, Олег, Ирина, Павел. Четверо. Они решали мою судьбу с помощью скрученных бумажек.
Пятую, самую короткую, вытянет тот, кому не повезет. Тот, кто заберет меня к себе.
— У меня ипотека и двое детей, вы знаете, — заныл Олег. — Куда я ее? В детскую на раскладушку?
— У всех свои обстоятельства, — отрезала Катя. Ее голос был твердым, как будто она рубила мясо на доске. — У меня работа с восьми до восьми. Кто с ней будет сидеть? Сиделка? А платить кто будет? Ты?
Павел молчал. Он всегда молчал, когда нужно было принять решение. Слабость, которую я когда-то принимала за мягкость.
Я закрыла глаза. Перед внутренним взором пронеслись не их взрослые, озабоченные лица, а детские.
Вот Катюша с разбитой коленкой, я дую на ранку и обещаю, что сейчас всё пройдет. Вот маленький Олег боится грозы, и я обнимаю его, говоря, что я рядом и ничего не страшно.
Иринка, потерявшая любимую куклу, и я, ищущая эту куклу под дождем с фонариком. Паша, которого я учу кататься на велосипеде, снова и снова подхватывая его, чтобы он не упал.
Я всегда была рядом. Я всегда подхватывала.
А теперь они тянули жребий. Не на то, кому достанется лучшая комната в доме. Не на то, кто поедет на море.
На то, кому достанется обуза. Неподвижное тело, которое нужно кормить с ложки и переворачивать.
— Я вытянула! — почти вскрикнула Ирина. В ее голосе было столько облегчения, будто она выиграла в лотерею, а не избежала каторги. — У меня длинная!
— И у меня, — выдохнул Олег.
Наступила пауза. Теперь их осталось двое. Прагматичная Катя и тихий Павел.
Я чувствовала, как сердце колотится где-то в горле. Тяжело, натужно, будто из последних сил. Я не хотела к Кате.
Ее практичность была сродни жестокости. Я не хотела и к Павлу. Его молчаливая покорность означала, что я стану молчаливым укором в его доме, отравляя жизнь его жене.
— Давай, Паш, тяни, — голос Кати стал глухим. — Пусть уже всё решится.
Снова шелест бумаги. Длинный, мучительный.
Я не хотела знать, кто победил.
— Короткая, — сказала Катя так ровно, будто объявила прогноз погоды. — Значит, ко мне.
Павел виновато засопел за ширмой. Облегчение в его сопении было почти осязаемым.
Перевозили меня быстро, деловито. Словно не человека, а неудобный предмет мебели.
Катя командовала санитарами, ее муж, Андрей, стоял в стороне, поджав губы. Его взгляд скользнул по мне и тут же потух, словно наткнулся на что-то неприличное.
Мне выделили бывшую кладовку. Комната без окна, куда втиснули узкую кровать и стул. Пахло нафталином и старыми вещами, которые просто сдвинули в угол и накрыли простыней.
Это было не жилье. Это было место для хранения.
— Вот, мама, будешь тут, — сказала Катя, избегая смотреть мне в глаза. — Все необходимое есть. Чисто, сухо. Что еще нужно.
Она говорила со мной, как с вещью. Кормила с ложки, проливая безвкусное пюре мне на подбородок и раздраженно вытирая его салфеткой.
Переворачивала мое тело с боку на бок по расписанию, с усилием, от которого у нее на лбу выступала испарина. Она ни разу не спросила, как я себя чувствую. Она просто выполняла тяжелую, неприятную работу.
Раз в неделю приходили остальные. Приносили апельсины, которые я не могла есть, и глянцевые журналы, которые я не могла держать в руках.
— Ну как ты, мамуль? — щебетала Ирина, садясь на краешек стула и опасливо косясь на сдвинутый в угол хлам. — Мы вот с детьми в аквапарк ездили, так здорово!
Она рассказывала о своей счастливой, полной событий жизни, и ее слова падали в мою безмолвную комнату, как яркие, ядовитые конфетти.
Олег приезжал по дороге с работы. От него пахло офисом и успехом. Он мялся у двери, боясь подойти ближе.
— Держись, мам. Главное — настрой. Врачи говорят, положительная динамика возможна. Нужно только верить.
Он говорил банальности, которые должны были меня утешить, но на самом деле утешали его самого.
Он ставил галочку в графе “сыновий долг” и спешил уехать.
Павел приходил с женой, Лизой. Они молчали вдвоем. Лиза смотрела на меня с плохо скрытым ужасом, а Павел просто изучал трещины на потолке. Его молчание было оглушительным. Оно кричало о его трусости громче любых слов.
Однажды вечером я услышала разговор Кати с мужем на кухне. Дверь в мою каморку была приоткрыта.
— Я больше не могу, — шипела Катя. — От нее воняет, как бы я ее ни мыла. Я прихожу с работы и иду ко второй смене. А твоя помощь где?
— А я на это подписывался? — зло ответил Андрей. — Это твоя мать, ты и тянула жребий. Почему мы должны продавать ее квартиру на сиделку, я не понимаю? Это же готовые деньги! Нам машину менять надо!
— Старший брат объявится — и что я ему скажу? Что мы мамину квартиру продали, пока она лежала? Он же нас сожрет.
— А где он, твой старший брат? Десять лет ни слуху ни духу! Может, его и в живых-то нет. А мы тут из-за твоих страхов должны в нищете прозябать и чужие горшки выносить!
Я лежала и слушала. Каждое слово впивалось в меня, как игла. Моя квартира. Моя жизнь, сведенная к горшкам и запаху.
Мой старший сын, которого они боялись больше, чем угрызений совести.
В тот вечер я впервые за долгие месяцы почувствовала не отчаяние, а что-то другое. Холодное, твердое, тяжелое.
Это была ярость. Она медленно разгоралась в груди, где, казалось, уже не осталось ничего живого.
Я смотрела на свою руку, лежащую на одеяле. Бледные, неподвижные пальцы. Я приказала им сжаться. Приказала изо всех сил.
Пальцы не шелохнулись. Но я знала, что буду пробовать снова. Каждый день. Каждый час.
Ярость оказалась отличным топливом. Она согревала лучше любого одеяла. Дни превратились в тренировки. Пока Катя была на работе, я лежала, уставившись на свою руку, и посылала ей приказы.
Сначала ничего не происходило. Но я была упрямой. Я вспоминала их лица за ширмой, шелест бумажек, облегченные вздохи. И снова концентрировалась.
И однажды мизинец дрогнул. Едва заметное движение, спазм. Я бы не поверила, если бы не почувствовала. Это была победа. Маленькая, но моя.
Через неделю я могла согнуть все пальцы на левой руке. Медленно, с огромным трудом, но они меня слушались. Я прятала руку под одеялом, когда Катя входила в комнату. Это был мой секрет. Мое оружие.
Точка невозврата наступила в четверг. Катя в тот день была особенно нервной.
Она почти не говорила со мной, двигалась резко, будто на взводе. А потом в квартире появились чужие люди. Мужчина в строгом костюме и женщина с папкой.
— …оценка предварительная, конечно, — донесся до меня голос мужчины из коридора. — Нужно смотреть документы, состояние. Но район хороший, первый этаж. Думаю, продадим быстро.
— Вот, проходите, — суетилась Катя. — Это большая комната, тут зал…
Они не зашли ко мне. Моя каморка не представляла интереса для риелторов. Они продавали мою квартиру. Мою жизнь. Они даже не дождались моей смерти.
Я лежала на кровати и чувствовала, как ярость сменяется ледяным спокойствием. Всё. Хватит.
Я сосредоточилась на своей левой руке. Сжала пальцы в кулак так, что ногти впились в ладонь. А потом медленно, миллиметр за миллиметром, потянула руку к прикроватному стулу, где стоял стакан с водой.
Входная дверь хлопнула. Риелторы ушли. Катя и Андрей зашли на кухню.
— Ну вот, видишь! — торжествующе сказал Андрей. — Всё проще, чем ты думала. Через месяц будем с деньгами.
— А Лешка? — все еще сомневалась Катя.
— Да что ты заладила со своим Лешкой! — рявкнул муж. — Если бы ему было дело, он бы уже здесь был!
И в этот момент дверь открылась.
На пороге стоял он. Алексей. Мой старший. Возмужавший, с сединой на висках, но с теми же глазами. Он обвел взглядом прихожую, задержался на растерянных лицах Кати и Андрея.
— Привет, сестренка, — его голос был спокойным, но от этого спокойствия веяло угрозой. — Гостей принимаете?
— Леша! — выдохнула Катя. — Ты… как ты тут?
— Ключи, Катя. У меня все еще есть ключи от дома моей матери, — он сделал шаг вперед. — А где она?
Он не стал ждать ответа. Он пошел по коридору, заглядывая в комнаты. Его взгляд упал на дверь в кладовку. Он толкнул ее.
И увидел меня.
Я смотрела на него, и все мои тренировки, вся моя ярость, вся моя боль сжались в один-единственный импульс.
Я разжала кулак. Моя рука, моя живая рука, потянулась к нему.
Губы, которые были неподвижны столько месяцев, разомкнулись.
— Ле… ша… — прохрипела я.
Это было не слово. Это был звук лопнувшей струны.
Алексей замер на секунду. А потом я увидела, как в его глазах разгорается пожар. Он медленно повернулся к Кате, которая стояла за его спиной, белая как полотно.
— Что здесь происходит? — спросил он так тихо, что стало страшно.
Алексей не стал повышать голос. Он просто достал телефон, нашел номер Олега и включил громкую связь.
— Олег, привет. Это Леша. У тебя есть полчаса, чтобы приехать в мамину квартиру. И позвони Ирине с Павлом. Все.
Он не слушал возражений. Просто отключился. Затем повернулся к Кате и ее мужу.
— Вы двое — на кухню. Ждать.
Его тон не предполагал обсуждений. Они, как побитые собаки, поплелись из коридора.
Алексей вошел ко мне, осторожно прикрыл дверь, опустился на колени у кровати и взял мою руку в свои. Его ладони были теплыми и сильными.
— Мам, я здесь. Теперь всё будет хорошо, — он смотрел мне прямо в глаза, и в его взгляде не было ни брезгливости, ни жалости. Только боль и любовь. — Я всё улажу.
Через сорок минут все были в сборе. Младшие дети стояли посреди гостиной, испуганно переглядываясь. Они не понимали, что происходит, но чувствовали, что гроза уже над головой.
Алексей вывел меня. Он выкатил меня из каморки на старом офисном стуле, который нашел на балконе. Укрыл пледом. Я сидела в центре комнаты, их судья.
— Итак, семья, — начал Алексей все тем же ровным голосом. — Я отсутствовал, да. И это моя вина. Но я вернулся. И что я вижу? Моя мать, после инсульта, живет в чулане.
А вы, — он обвел их взглядом, — приходите в гости по расписанию?
— Леш, ты не понимаешь, у всех обстоятельства… — начал Олег.
— Я не спрашивал про обстоятельства, — перебил Алексей. — Я слышал, вы тут жребий тянули. Очень удобно. Справедливо.
А потом, как я понимаю, решили, что и жребий — слишком тяжелая ноша. Проще продать квартиру, а мать сдать в богадельню. Я правильно понимаю, Катя? Риелторы уже были?
Катя вжала голову в плечи. Андрей за ее спиной покраснел пятнами.
— Это не так! Мы просто… узнавали цену! — залепетала Ирина.
— Цену чего? Цену предательства? — усмехнулся Алексей.
Он посмотрел на меня. И я, собрав все силы, которые копила месяцами, сказала. Хрипло, но отчетливо.
— Они… продавали.
Четыре пары глаз уставились на меня с ужасом. Они не боялись упреков брата. Они боялись моего голоса. Живого голоса, который мог свидетельствовать против них.
— Всё понятно, — кивнул Алексей. — Значит, так. Маму я забираю. Прямо сейчас. Эта квартира закрывается. Ключи — мне на стол. Все.
— Но это и наша квартира! Мы наследники! — взвизгнул Олег.
— Наследники? Вы перестали быть наследниками в тот день, когда скрутили бумажки для своего жребия, — отрезал Алексей.
— Вы получите ровно то, что заслужили. Ни копейки. Если кто-то не согласен — суд. И я вам обещаю, после того как я расскажу суду, в каких условиях вы держали мать, вам будет стыдно смотреть людям в глаза до конца жизни. Выбирайте.
Они молчали. Их лица выражали всю гамму чувств: от злости до страха и жадности. Но возразить никто не посмел. Они знали, что он не шутит.
Через час я уже ехала в машине Алексея. Он увез меня в свой загородный дом. Мне выделили самую светлую комнату с огромным окном, выходящим в сад. До этого он был по работе в другой стране и не мог приехать.
Он нанял лучшего реабилитолога. Он сам кормил меня, читал мне книги и просто сидел рядом, держа за руку.
Я начала говорить. Сначала слова, потом фразы. Мое тело, напитавшись не яростью, а заботой, начало оживать.
Остальные звонили. Просили прощения. Говорили, что были неправы. Алексей передавал мне трубку. Я слушала их оправдания, а потом говорила одно и то же:
— Вы свой жребий вытянули.
Я не чувствовала к ним ненависти.
Я не чувствовала ничего. Они просто стали чужими. Картонными фигурками из прошлого, которое больше не имело значения.
Однажды, сидя в кресле у окна, я смотрела, как Алексей возится в саду. Он обернулся, поймал мой взгляд и улыбнулся.
— Я люблю тебя, мам, — крикнул он.
Я поднесла руку к стеклу, словно касаясь его щеки через расстояние.
— Я знаю, сынок, — ответила я, и мой голос звучал чисто и сильно. — Я всегда знала.