— Я помню, как заезжала к вам три недели назад. Без предупреждения. Ты лежал на диване, завёрнутый в плед, и смотрел какой-то сериал про бандитов. На мой вопрос, что ты делаешь, ты ответил, что «изучаешь сценарные ходы». А через час пришла Ира. С двумя тяжёлыми сумками. С работы. И знаешь, что она сделала первым делом? Не стала орать на тебя. Она молча разобрала продукты, поставила греться ужин и спросила, нашёл ли ты что-нибудь интересное в своих «поисках». Она выглядела так, будто не спала неделю. Серая, с тёмными кругами под глазами. А ты даже не встал, чтобы помочь ей.
Каждое её слово было как ровный, точный стежок на грубой ткани его самооправданий. Костя почувствовал, как по его лицу разливается багровый румянец.
— Это другое! Это был творческий процесс! Вы, женщины, ничего в этом не понимаете! И вообще, она сама виновата, пилит меня целыми днями!
— Пилит? — Антонина Васильевна коротко, беззвучно усмехнулась. — Она просила тебя всего об одном: найти работу. Любую. Хоть грузчиком, хоть дворником, хоть курьером. Чтобы ты просто перестал быть живым укором в собственной квартире. Чтобы она перестала чувствовать себя ломовой лошадью, которая тянет на себе и быт, и ипотеку, и тридцатилетнего «творца». А ты что ей отвечал? Что ты не для того получал высшее образование, чтобы разносить пиццу? Так вот, сынок, я тебя тоже не для того растила, чтобы ты сидел на шее у женщины, какой бы образованный ты ни был.
Она выпрямилась, и её взгляд стал жёстким, как сталь.
— Так что ты ошибся адресом. Мой дом — не перевалочный пункт для альфонсов и не санаторий для обиженных мужей. У тебя есть два пути. Первый: ты сейчас поднимаешь свою задницу, идёшь к жене, падаешь ей в ноги, просишь прощения и клянёшься, что завтра же пойдёшь на любое собеседование. Второй: ты ищешь себе съёмную койку, ночлежку, вокзал — что угодно. Но здесь ты жить не будешь. Ни дня. Я ясно выражаюсь?
Ультиматум матери повис в воздухе кухни, плотный и тяжёлый, как запах дешёвого табака. Костя смотрел на неё, и его гнев, не найдя выхода, начал мутировать во что-то более вязкое и жалкое — в обиду. Он был актёром, оставшимся без зрителей, и инстинктивно сменил тактику. Маска оскорблённого мужчины сползла, уступая место личине непонятого гения, ранимой души, раздавленной безжалостным бытом.
— Так вот, значит, как, — начал он тихим, надтреснутым голосом, опустив плечи. — Просто выкинуть на улицу. Будто я чужой. Я ведь не от лени на диване лежал, мама. Я ищу свой путь. Своё призвание. Ты хоть представляешь, какое это давление? Жить в мире, где всё измеряется деньгами, где от тебя требуют быть винтиком в системе. А у меня душа просит другого! Я не создан для офисов и заводов. Это меня убьёт.
Он обхватил голову руками, глядя в пол. Это был его коронный номер, многократно отработанный перед Ириной. Рассказ о тонкой душевной организации, которую нельзя травмировать рутиной и бессмысленной работой. Он рассчитывал, что хотя бы в материнском сердце этот жалостливый мотив найдёт отклик, разбудит воспоминания о маленьком Костеньке, который так любил рисовать и мечтать.
Антонина Васильевна подошла к плите, сняла с огня кастрюльку с разварившейся гречкой и с шумом поставила её на конфорку рядом. Она даже не посмотрела в его сторону.
— Твоё призвание, Костя, сейчас очень простое. Оно называется «ответственность». Твоя душа, может, и просит другого, а вот твой желудок просит еды, которую покупает Ира. А твоё тело просит крыши над головой, за которую платит Ира. Так что прекращай этот спектакль. Твоё призвание — встать и пойти зарабатывать на жизнь. Как все нормальные мужики.
В этот самый момент, когда Костя уже открыл рот для новой порции жалоб, в коридоре раздался резкий, требовательный звонок в дверь. Он прозвучал так неожиданно, что Костя вздрогнул. В его голове мелькнула глупая надежда: может, это соседка за солью? Или кто-то ошибся этажом? Любая передышка, любой посторонний человек сейчас был бы спасением.
Антонина Васильевна, не говоря ни слова, вытерла руки о фартук и пошла открывать. Её походка была спокойной и уверенной. Она не удивилась звонку. Она его ждала.
Костя услышал щелчок замка. Он прислушался, пытаясь угадать по голосам, кто пришёл. Но в прихожей было тихо. А через несколько секунд на пороге кухни появилась Ирина.
Она выглядела измотанной. Под глазами залегли те самые тени, о которых говорила мать, а в уголках губ застыла складка усталости. Но спину она держала прямо, а взгляд её, устремлённый на Костю, был твёрдым и ясным. В нём не было ни злости, ни истерики. Только окончательное, бесповоротное решение. Она кивнула свекрови, которая встала рядом с ней, и этот молчаливый кивок был знаком согласия, подтверждением заключённого союза.
Костя почувствовал, как по спине пробежал холод. Кухня, которая мгновение назад была полем боя, превратилась в зал суда. И он только что понял, что судья и прокурор — в сговоре.
— Ты… — прошептал он, глядя на мать. — Ты её позвала? Ты это подстроила?
— Нам нужно было поговорить. Всем вместе. Чтобы расставить все точки, — спокойно ответила Антонина Васильевна и положила руку на плечо невестке. Этот жест был демонстрацией, публичным выбором стороны.
Ирина сделала шаг вперёд. Она не повышала голоса. Её ровная, тихая речь резала слух сильнее любого крика.
— Костя, я больше не могу. Я не могу приходить домой после двенадцатичасовой смены и видеть, как ты лежишь на диване. Я не могу выслушивать твои рассказы о «поиске себя», зная, что завтра мне нужно вставать в шесть утра, чтобы заработать на нашу жизнь. Я устала быть твоей мамой, твоим спонсором и твоей жилеткой. Я просто устала. Поэтому то, что я сказала тебе сегодня утром, — это не истерика. Это моё решение.
Она стояла рядом со свекровью. Две женщины, которых он всегда считал противоборствующими силами, которых пытался использовать и настраивать друг против друга, теперь стояли плечом к плечу. Они образовали монолитную стену, о которую разбились вдребезги все его манипуляции и уловки. Он был один. Окончательно и бесповоротно загнан в угол в этой маленькой, пахнущей гречкой кухне.
Ловушка захлопнулась. Костя обвёл взглядом лица двух женщин, и в них не было ничего, кроме спокойной, холодной решимости. Он был диким зверем, загнанным в тесную клетку, и инстинкт подсказал ему единственный оставшийся выход — атаковать. Жалость, манипуляции, обида — всё это было сметено волной чистого, бессильного гнева.
— Ах вот оно что! — он вскочил с табурета, который с грохотом отлетел к стене. — Сговорились! Решили вдвоём меня добить? А ты, мама, хороша! Невестку пригрела, родного сына — под зад коленом! Что, она тебе наобещала? Квартиру нашу ей отпишешь, когда мы разведёмся? Нашла себе новую доченьку?
Он ткнул пальцем в сторону Ирины, которая даже не вздрогнула, продолжая стоять, как статуя усталости.
— А ты! Прибежала к мамке моей жаловаться? Своих мозгов не хватило, так ты решила союзника найти? Думаете, я не понимаю, что это за спектакль? Вы обе просто хотите от меня избавиться, чтобы жить спокойно!
Он переводил взгляд с одной на другую, пытаясь найти хоть какую-то трещину в их союзе, хоть малейший намёк на сомнение. Но их лица оставались непроницаемыми. Это бесило его ещё больше. Он не получал реакции, его слова уходили в пустоту, не вызывая ни страха, ни ответной ярости. Он был в центре сцены, но его выступление никого не трогало.
— Что молчите? — почти кричал он. — Сказать нечего? Конечно, ведь я вам всю малину испортил своим существованием! Я — живой укор! Одному нужно творчество, а другим — только деньги, деньги, деньги! Два бухгалтера, две мещанки! Нашли друг друга!
Именно в этот момент Антонина Васильевна сделала шаг вперёд. Она посмотрела на своего орущего, покрасневшего сына так, будто видела его впервые. Во взгляде её не было ни гнева, ни жалости. Только холодное, отстранённое любопытство патологоанатома, изучающего интересный экземпляр. Она с иронией склонила голову набок, и её голос прозвучал на удивление громко в оглушительной тираде Кости.
— Ой, бедненький! Несчастненький! Никто его не любит! Никто его не ценит! А за что, собственно, тебя ценить? За то, что ты нахлебник с образованием?
Она произнесла эту фразу, заготовленную им для жалостливой истории, с такой едкой, убийственной насмешкой, что Костя захлебнулся воздухом. Сказать это здесь, сейчас, в присутствии Ирины, было не просто отказом — это была публичная казнь. Это было превращение его трагедии в жалкий, убогий фарс.
Он замолчал, ошарашенно глядя на мать. Он ожидал чего угодно, но не такого циничного удара под дых.
А Антонина Васильевна, не давая ему опомниться, развернулась и молча прошла в прихожую. Костя и Ирина остались на кухне одни, но это уже не имело значения. Поединок был окончен. Через несколько секунд мать вернулась. Она не смотрела на сына. Она подошла к входной двери, открыла её настежь, выставила на лестничную клетку его спортивную сумку, которая одиноко валялась на полу всё это время. Затем она выпрямилась и посмотрела на Костю.
— Вещи свои остальные тебе Ира потом как-нибудь передаст. Если захочет. А теперь иди.
Она встала в проёме, рядом с Ириной, которая всё так же молча наблюдала за происходящим. Мать обняла невестку за плечи, прижимая к себе. Этот жест был последним гвоздём в крышку гроба его старой жизни. Две женщины, которых он всю жизнь стравливал, теперь стояли как единое целое, как крепость, из которой его только что изгнали навсегда.
Костя смотрел на них, на свою мать и свою жену, и понимал, что проиграл не бой. Он проиграл всё. Не находя больше слов, он молча прошёл мимо них, перешагнул порог собственной материнской квартиры, как чужой.
Дверь за его спиной закрылась. Без хлопка. Просто мягкий, окончательный щелчок замка, отрезавший его от всего, что он когда-то считал своим…
