Алина вдруг вскочила, опрокинув чашку, и с неожиданной агрессией выкрикнула:
— Вы разрушили его! Вы! Он говорил, что хотел начать бизнес, а вы ему не дали! Что вы его унижали! Что он из-за вас стал таким! И я… я вам поверила. А теперь я одна. С его нытьем, его долговыми расписками и кучей проблем. Почему вы просто не поддержали его? Почему?
У Анны в руке дрожала ложка.
— Потому что я не обязана быть костылём мужчине, у которого две ноги. И если он не идёт — это его выбор. Не мой. Не твой. Его. Только его.
— А теперь — я. — Алина вскинулась. — Теперь он тянет меня. А я тоже жить хочу!
— Так живи. Не у меня. И не за мой счёт.
Анна поднялась. Подошла к двери. Распахнула её. Указала на выход.
— Я больше не хочу, чтобы ты приходила. Не хочу, чтобы звонила. Не хочу знать, что он там говорит. Это мой дом. Моё пространство. Моё право. И я выбираю — быть одна, чем с вами обоими.
Алина стояла, сжав кулаки. Потом, медленно, пошла к выходу. У самого порога остановилась.
— А если он придёт?
— Пусть попробует, — тихо ответила Анна. — У меня теперь есть хороший участковый. И ещё — уверенность, что я себе больше не враг.
Дверь закрылась с отчётливым щелчком.
Снаружи снова пошёл дождь.
А в душе у Анны было впервые за долгое время… тихо.
Анна гладила рубашку — по привычке. Хлопок серый, немного вытертый у воротника, рубашка чужая, но всё ещё лежала в её шкафу. Последняя. Остальные давно вывезли в чёрных мешках, как санитаров вызывают к давно разложившемуся прошлому. Она гладила не для Ивана. Для себя. Как бы абсурдно это ни звучало. Просто рука машинально тянулась, словно гладя ткань, она уравновешивала что-то внутри себя — привычки, боль, злость, привкус ушедших лет.
В дверь позвонили. Не звонок — предупреждение.
Анна замерла. Не потому что испугалась. Просто уже чувствовала кожей: что-то не так.
Открыла.
На пороге стоял Иван.
Не потрёпанный, не запущенный. А как будто… нарочно собранный: чисто выбрит, волосы причёсаны, куртка будто новая. Лицо — отстранённое. Ни тебе «прости», ни «можно войти». Только глаза. Эти самые глаза, которые она когда-то любила. А теперь — как щепка под ногтем: маленькая, но больно.
— Ты чего пришёл?
— Позови Алину.
Анна опешила. Почти рассмеялась.
— Что?
— Я знаю, она у тебя.
— У меня? — Анна облокотилась о дверной косяк. — Я тебе приказываю, Ваня, срочно перестать смотреть сериалы с плохой актёрской игрой. У тебя что, в голове сценарий поехал?
— Она исчезла.
Анна медленно выпрямилась.
— С кем?
— Ни с кем. Просто ушла. Два дня нет. Телефон молчит. Ушла с рюкзаком. Я… подумал, что ты могла… ну, принять её. Из жалости.
Анна ничего не ответила. Просто шагнула вглубь квартиры, за ней — Иван, нерешительно, будто снова в гостях у чужой женщины, которую когда-то звал женой.
— Она приходила. Да. — Анна прошла на кухню, как будто это был не разговор, а утренний ритуал: включить чайник, достать кружку, налить воду. — Кричала. Обвиняла. Потом ушла. Думала, больше не появится.
Иван молчал. Только сжал плечи.
— Она потерялась. — Сказал это так тихо, как будто самому себе не верил. — Полиция ничего не делает. Говорят, “взрослая, сама ушла, ждите”. А я не могу. Понимаешь? Я… я никому больше не нужен.
— Вот оно. — Анна села. — Всё вернулось на круги своя. Снова ты — бедный, несчастный, никому не нужный. Только теперь — не со мной. А с ней. Ты просто сменил декорации, Ваня. А пьеса осталась та же.
— Я не за собой пришёл. Я за ней. — Он посмотрел ей в глаза впервые за весь разговор. — Я виноват, да. Я устал, я ныл, я не хотел взрослеть. Но она… она слишком хрупкая. Слишком молчаливая. Может, я её сломал.
— Может, и сломал. — Анна тихо выдохнула. — А может, она просто проснулась и решила жить. Без тебя.
— Она не сможет.
— А ты не должен мешать.
Он опустился на стул. Сложил руки, как будто на суде.
— Я был к тебе несправедлив. И к ней тоже. Но я всегда думал, что вы… обязаны. Просто обязаны терпеть. Потому что я устал. Потому что мне трудно.
— Мы не обязаны. Ни ты, ни я — никто никому ничего не должен, — Анна сжала руки. — И это ты должен был понять лет двадцать назад.
Они молчали. Словно больше нечего было говорить. Только электрический чайник шипел в углу, как старый шептун: «Опоздали вы, голубчики. Всё уже остыло».
И тут — в дверь снова позвонили.
Анна не пошла сразу. Сердце — в пятки. Иван вскинулся, будто почувствовал то же.
Открыла.
На пороге стоял… отец Алины.
Высокий, пожилой, в дорогом пальто. Лицо — тревожное, губы напряжённые. Рядом — женщина с седеющими волосами и тревожными глазами. Мать, вероятно.
— Вы Анна Сергеевна? — Голос ровный, сдержанный, но в нём было больше тревоги, чем в звонке в три ночи.
— Да…
— Мы… простите, мы Алинины родители. Она оставила нам записку. Упомянула ваш адрес. Ивана. Мы не знаем, где она. Мы уже во всех больницах были. Полиция не реагирует. Мы не знаем, что делать.
Анна сжала дверную ручку. Снова посмотрела на Ивана. Тот встал, как будто ему ударили в грудь.
— Она… не у вас?
— Нет, — мать вздрогнула. — Она просто написала: “Я больше не могу. Простите. Я должна уйти. Не ищите меня”.
Иван рухнул обратно на стул.
— Это из-за меня.
Отец Алины вскинулся.
— Что значит — из-за вас?
— Она… она жила со мной. Я… я уволился. Сидел. Давил. Всё было… трудно. Мы не справились. Я… не справился.
Мать уже плакала.
Анна не плакала. Она только чувствовала, как в животе стынет что-то тяжёлое.
— Мы найдём её, — сказала она. — Она не глупая. Просто ей нужно было уйти. Чтобы не сойти с ума. Я это знаю.
— Куда она могла пойти? — отец был бледен. — Она ни с кем не общалась. Ни с подругами, ни с коллегами…
И тут Анна вспомнила. Одну короткую фразу, сказанную Алиной как-то мимоходом, когда та всё ещё верила в Ивана:
«Если совсем плохо станет — поеду в Воронеж, к тёте Лизе. Она хоть не будет пилить».
— Есть один вариант, — тихо сказала Анна. — И если она там… это будет означать, что она выбрала жить.
Через неделю Алина нашлась. Жива. В Воронеже. Без Ивана. Без истерик. Она не хотела, чтобы её искали. Но мать настояла: «Поговори с Анной. Ты ей должна».
Они поговорили. Долго. Спокойно. По-взрослому. Слишком по-взрослому для своих лет.
А через месяц Иван исчез. Никому не позвонив, не попрощавшись. Вроде бы устроился куда-то охранником. На стройку. Где никто не знал, кем он был, и никто не ждал, кем он станет.
Анна теперь ставила две чашки кофе утром. Одну — себе. Другую — пустую. Для будущих гостей. Или — для тех, кто, возможно, придёт снова. С миром.
Но если кто-то снова попытается влезть в её жизнь, как в чулан — будет знать: это её квартира.
Добрачная.
И вы, ребята, зря сюда пришли.
