Иногда думаешь: ну вот он, твой человек. Терпел много лет со всеми каплями, сквозняками, даже — с её тараканами на кухне… и всё кажется, что вместе до старости. А оказывается — не угадаешь. На чужую душу паспорт не выдают, как мама говорила.
В тот день за окном ломало ветки снегом, а я, Валерий Петрович, как обычно, пришёл чуть пораньше. Хотел удивить: принёс хлеб, кекс на вечер — попить чай, как раньше… Захожу — тишина. Только часы цокают. А на кухне — шепчутся.
— Ну и… когда? — его голос узнаю сразу. Олег. Друг всех времён и приятель по рыбалке, кресельный завсегдатай.
— Можем хоть сейчас. — Её голос. Галинкин — мягкий, с примесью упрямства. — Он ничего не поймёт. Этим мы всё решим!
— Он? Да он вечно в облаках.
У меня уши заложило. Не хотелось верить. Стол. На нём — какие-то бумаги. Подписи пустые. Но даты стоят сегодняшние… А на сердце как будто что-то соскользнуло — вниз и не возвращается.
Я вышел, не хлопая дверью. Не хотел сразу устраивать бурю. Пусть попробует сама — каково это: жить на обмане.
Вечером, как ни в чём не бывало, Галина переспросила:
— Валь, ты ведь завтра свободен? По делам надо. В банк сходить… Бумаги тебе только расписать, там ничего сложного, просто формальности. Олег поможет.
Олег. Ну, конечно. Поможешь ты, друг, поможешь… Только кому — теперь понятно.
Поздно вечером я сидел на кухне. Свет тусклый, варилось что-то непонятное в голове: то обида, то злость, то усталость за все эти годы.
«Подпиши бумаги…»
Как будто не жена, а чужая доводчиха. Превратились — друг другу не верим. И я вдруг подумал: зачем сцена? Зачем разборки? Ведь у меня — своя голова, свои руки. А документы? Хм… Я гляну, гляну очень внимательно.
Так и начался мой личный спектакль.
Той ночью я нашёл силу в том, чтобы не ломать, а смотреть внимательно
В банке было душно, пахло пластиком и кофе из автомата. Менеджер улыбался сквозь усталость, а Галина весь путь была необыкновенно деловой, уверенной — только уголки губ вздрагивали, когда она думала, что я увижу лишнее в бумагах.
— Вот, Валера, — пододвинула файлик, — здесь подпиши. Ты ж понимаешь: для ипотеки нужно. Для будущего.
— Для нашего будущего? — спросил я как бы невзначай, и она отвела глаза.
— Валерий Петрович, — подключился Олег. — Тут обычное дело. Поручительство, другая волокита…
Я кивнул, но просил минуту посмотреть. Почерк Олега, сумма — ну ни шутки, не копейки. А главное — всё оформлено хитро, с лазейками. Галина — поручитель, Олег — заёмщик. Если что — банк приедет к нам, а не на дачу к нему.
Желудок сжало ледяной рукой…
Внутри я уже ухмылялся:
«Ну что ж, дорогие мои, сыграем по вашим правилам. Только я не тот, кого вы держите за недотёпу.»
Я подписал. Только заранее, до этой сцены, перекрыл все свои счета, переписал дом (благо, ещё до брака приобретён — друзья-юристы подсказали вовремя). Машину — на сына. На внука даже завёл вклад. Всё — моё, внезапно свободное.
Через неделю Олег исчез. Как в воду канул. Телефон молчит. Обыски в доме, слёзы у Галины. Банки звонят сначала культурно, потом — с угрозами.
Схема простая: Олег занял у нескольких кредиторов сразу и уехал по чужим паспортам. Галина — поручитель? Значит, теперь долг — на ней.
Я ходил тихо, незаметно. Помогал материально только сыну и внуку — Галина пыталась рыдать, но я держал дистанцию.
Квартира арестована. Шубу описали. Карты по нолям. Забрали даже стиральную машину — ту самую, которую она покупала с Олегом, когда я был в командировке.
— Как ты мог, Валера?!
— Тихо, Галя. Честность, видишь ли, — штука тяжёлая. Мне теперь кредиты Олега не светят. Зато твоё — ну что, попробуй прожить сама.
Она впервые посмотрела на меня — по-настоящему, как на живого. Как будто протрезвела после долгого сна.
В глазах — страх, вина, злость… и, наверное, надежда.
— Прости…
— Это ты у себя прощения попроси, Галя. А я давно всё решил.
Она плакала долго. А я пил чай у окна. Пахло январём и горечью. Только сердце было неожиданно — чистым.
Когда рушится привычное — остаётся только учиться жить заново
Беда, говорят, одна не ходит. А у Галины — и ночами свет не выключался: банки названивали, участковый приходил выяснять подробности, соседи шушукались на лестнице. Денег нет, карт нет, даже телефон грозились забрать судебные приставы.
Я держал своё слово — не вмешивался. Прошёл месяц, другой. Она похудела, волосы собрала в хвост, стала реже краситься — не для кого больше. Только иногда ловил на себе её взгляд — и там сразу всё: и ненависть, и мольба, и стыд, и боль.
— Валь… — как-то раз утром, когда я собирался на работу, она поймала меня у двери.
— Чего? — сказал спокойно, не оборачиваясь.
— Прости ещё раз… Я дура. Я была несправедлива. Мне страшно.
Помолчали. За окнами скрипел мартовский снег, весна никак не могла вступить в права.
— Знаешь, — ответил я наконец, — всё, что с нами случилось… Не просто так. Видно, теперь пора тебе голову держать выше. Не на чужой счёт — на свой рассчитывай.
Она, наверное, впервые за долгие годы не расплакалась. Просто кивнула.
Я устроил её — не без труда — в цветочный магазин у знакомой. Зарплатка скромная, да руки-заняты, голова от мыслей свободнее.
Первое время ей было тяжело. Пакеты таскать, вставать рано, стоять у прилавка не как хозяйка жизни, а как обычный человек.
Но зато в глазах появилась жизнь, интерес… Я заходил иногда за цветами для мамы — она улыбалась по-новому, по-настоящему. Без вычурности, без жеманства, даже с каким-то новым уважением к себе и ко мне.
С квартирой вопрос закрыли быстро — рассчитались с долгами, отдали всё, что могли, переехала в маленькую «однушку» рядом с магазином.
— Начинай заново, Галя. Всё честно.
Был вечер, когда она пришла — не как просительница, а как человек, который что-то понял.
— Я стану сильной, Валь.
— Верю.
Я шёл домой по аллее. Воздух пах весной, сиренью, свежестью. Брёл медленно, ни о чём не жалея.
Жизнь — она ведь начинается, когда умеешь прощать и понимаешь: любовь — не рабство, доверие — не наивность, а свобода — прежде всего в душе.