Анна Сергеевна вошла в квартиру и закрыла за собой дверь, устало переступив порог.
В прихожей пахло вареной картошкой и лавровым листом — запах, который она ненавидела последние пять лет, с тех пор как ее муж, Николай Петрович, вышел на пенсию.
Этот запах стал для нее синонимом застоя и дня “сурка”. Она повесила пальто на крючок, поставила сумку с продуктами на табурет и неслышно вздохнула.
Из гостиной доносились мерные щелчки пульта — Николай Петрович смотрел телевизор.
Он делал это целый день. Новости, старые советские фильмы, потом снова новости, уже на другом канале.
— Ты пришла? — донесся из гостиной его голос, глухой, без вопросительной интонации.
— Я, Коля, — откликнулась Анна Сергеевна, стараясь, чтобы в голосе не слышалась усталость.
Она прошла на кухню, начала разгружать сумку. Молоко, хлеб, куриная грудка по акции, яблоки.
Женщина мысленно прикидывала суммы, отложенные на коммунальные услуги и лекарства.
Николай Петрович был диабетиком, и его пенсии хватало лишь на самые дешевые аналоги, а она покупала то, что прописывал врач, на свою зарплату бухгалтера.
Из гостиной послышались шаркающие шаги. Николай Петрович стоял в дверях кухни, опираясь на косяк.
Высокий, когда-то мощный, он за последние годы сильно ссутулился и обрюзг. Но в его глазах по-прежнему жил привычный командный огонь.
— Опоздала сегодня, — заявил он.
— Совещание затянулось, Коля. Всего на полчаса.
— Какие там совещания? Играешь в начальницу. Чайник вон вчера не протерла начисто. Я пальцем провел — пыль.
Анна сжала пакет с яблоками так, что полиэтилен затрещал.
— Коля, я в семь утра ухожу, в семь вечера прихожу. У меня нет сил вытирать все до блеска.
— Значит, работу надо бросать! — голос его загремел, привычно набирая силу. — Сколько можно? Я тебе уже сто раз говорил! Жена должна быть дома. Порядок поддерживать. Мужу внимание уделять. А ты что? Я целый день один, как волк по лесу, брожу!
“Целый день у телевизора”, — мысленно поправила его Анна Сергеевна, но вслух не сказала.
Спорить с мужем было бесполезно. Этот разговор повторялся с пугающей регулярностью.
— Коля, нам не хватит денег, если я уйду, — сказала она, стараясь говорить максимально спокойно, как разговаривают с капризным ребенком. — Твоя пенсия — это коммуналка и еда. А на что жить? На что одежду купить? С чего на черный день отложить? Машина вон у нас старая, вдруг сломается?
— Найдем! — отрезал он, махнув рукой. — Жили же как-то раньше! Не умрем. А черный день… Какие там дни? У меня каждый день черный. Сижу тут один, неизвестно о чем думаю. Все знакомые кто помер, кто на дачах. А я тут в четырех стенах. Ты должна быть рядом.
— Я не могу быть рядом просто так! Мне нужно чувствовать себя человеком, а не прислугой!
— Прислугой! — передразнил он ее, и его лицо исказилось гримасой обиды. — Вот оно что! Муж для тебя — обуза! Я тридцать пять лет на заводе простоял, всех кормил, детей поднимал! А теперь я для тебя обуза?
Он подошел ближе, и Анна Сергеевна невольно отступила на шаг. Он не был агрессивен физически, но его эмоциональный напор был подобен тарану.
— Дети выросли, у них свои семьи, — тише сказала она. — А мы остались вдвоем. И я не говорю, что ты обуза. Я говорю, что нам нужны деньги. Моя работа — это не прихоть, это необходимость.
— Необходимость! — фыркнул он. — Ты просто не хочешь со мной сидеть! Тебе там, с этими своими… работягами, веселее! Может, у тебя там уже даже молодой ухажер появился?
Анна Сергеевна закрыла глаза. Эта старая, как мир, песня вызывала у нее уже не гнев, а глухую усталость.
— Не начинай, Николай, ради Бога. Какие еще ухажеры? Мне шестьдесят два года…
— А я-то думал, ты для семьи живешь! Для мужа! А оказывается, для начальства своего да для денег этих бумажных!
Он развернулся и ушел в гостиную, громко хлопнув дверью. Анна осталась стоять посреди кухни, глядя на запотевшее от пара окно.
Руки сами потянулись к кастрюле. Нужно было готовить ужин. Этот сценарий повторялся из недели в неделю, из месяца в месяц.
Иногда сцены были громкими, с хлопаньем дверей и криками, иногда — тихими, в виде ледяного молчания за столом и колких замечаний в спину.
Но суть была одна: Николай Петрович, оставшись один на один со страхом приближающейся старости и болезнями, пытался вернуть себе утраченный контроль хоть над чем-то. И этим “чем-то” стала его жена.
Ее работа была для него не просто источником дохода, а личным оскорблением.
Она была доказательством его несостоятельности как кормильца, напоминанием о том, что его время прошло.
Ее отсутствие дома лишало его единственной зрительницы, того, ради кого можно было командовать, ворчать, демонстрировать свою значимость.
Мужчина требовал, чтобы она сидела дома и выполняла его поручения не потому, что они были так уж важны — протереть пыль, сходить в магазин за определенным сортом хлеба, погладить рубашку особым способом. Нет.
Ему была нужна сама ее подчиненная позиция, зависимость и постоянное присутствие в зоне его досягаемости.
Однажды, в особенно тяжелый день, когда на работе случился аврал, а Николай Петрович устроил истерику из-за не купленной вовремя колбасы, Анна Сергеевна не выдержала. Она села за стол, взяла калькулятор и блокнот.
— Хорошо, Коля, — сказала женщина, когда он вошел на кухню, хмурый, как туча. — Давай посчитаем.
— Что считать? — насторожился он.
— Давай подумаем, что я уйду с работы и сяду дома.
На его лице мелькнуло что-то похожее на торжество, но быстро сменилось подозрительностью.
— Ну? И что считать?
— Считаем бюджет. Твоя пенсия — двадцать три тысячи. Моя, если я выйду сейчас, — двадцать пять. Итого сорок восемь. Коммуналка — минимум семь. Твои лекарства — пять. Еда — ну, очень экономно, тысяч пятнадцать. Одежда, обувь, бытовая химия — еще пять. Итого уже тридцать две. Остается шестнадцать на все прочее. На ремонт, если что-то сломается. На стоматолога. На бензин для машины, если нам вдруг понадобится куда-то съездить. На маленькие радости — сходить в кафе, купить тебе новую удочку, мне — книгу. Шестнадцать тысяч, Коля. А моя зарплата — еще двадцать пять. Без них мы не просто будем жить экономно, мы будем жить впроголодь, в постоянном страхе перед любой непредвиденной тратой.
Она пододвинула к нему листок с аккуратными столбиками цифр. Он смотрел на него, не видя. Его пальцы нервно барабанили по столу.
— Врешь все. Напугать меня хочешь. Как-то же люди живут…
— Люди живут по-разному, Коля. Кто-то в нищете. Ты хочешь, чтобы мы так жили? Чтобы я каждый день считала копейки и боялась, что у тебя закончатся таблетки? Разве это жизнь?
— А какая сейчас жизнь? — вдруг крикнул он, и в его глазах блеснули неподдельные слезы. Анна оторопела. Она не видела его плачущим много лет. — Какая жизнь?! Я просыпаюсь один! Я ложусь один! Телевизор — мой единственный собеседник! Я жду тебя, как дурак, смотрю на часы! А ты приходишь и на тебя лица нет! Ты с мужем поговорить не можешь, устала! А я что, не устал? Я от этой жизни устал! От одиночества в собственном доме!
Он схватил со стола ее блокнот и швырнул его на пол.
— К черту твои расчеты! Мне жена нужна, а не бухгалтер!
Он выбежал из кухни. Анна Сергеевна сидела, глядя на блокнот на полу, и впервые за долгое время она увидела не тирана, а несчастного, испуганного человека.
Мужчина был прав в одном — их жизнь превратилась в ад для них обоих. Для него — в ад одиночества, для нее — в ад постоянного давления.
Женщина понимала, что простым увольнением проблему не решить. Если она сядет дома, то через месяц ее существование сведется к роли сиделки и служанки, а его требования станут только изощреннее, ведь теперь он будет чувствовать свою власть над ней полностью.
Их общее недовольство жизнью, загнанное в тесные стены квартиры, разрушит их брак изнутри.
На следующий день Анна Сергеевна пошла на работу с тяжелым сердцем. Но по дороге она зашла в районный центр социального обслуживания.
Оказалось, для пенсионеров есть клубы по интересам, бесплатные кружки, группы здоровья. Есть и выездные экскурсии.
Вечером она вернулась домой не с продуктами, а с папкой в руках. Николай Петрович, как всегда, сидел перед телевизором.
— Коля, выключи, пожалуйста. Надо поговорить.
— Опять про деньги? — буркнул он, не отрывая взгляда от экрана.
— Нет. Про нас.
Николай Петрович нехотя щелкнул пультом. В комнате повисла непривычная тишина.
— Я понимаю, что тебе одиноко, — начала женщина, садясь напротив. — И я не права, что только отбиваюсь и пытаюсь тебе что-то доказать. Давай попробуем по-другому, — добавила она и достала брошюрки. — В нашем районе есть шахматный клуб для пенсионеров. Там собираются по вторникам и четвергам. Ты же раньше хорошо играл.
Николай Петрович фыркнул, но взгляд его задержался на листовке.
— А вот — группа скандинавской ходьбы в парке, по утрам. Говорят, для суставов полезно.
— Дурацкое это занятие, с палками ходить, — пробурчал он.
— А вот — столярная мастерская при центре занятости. Можно что-то мастерить. У тебя всегда руки золотыми были.
Он медленно взял в руки листок про столярную мастерскую. В его глазах что-то дрогнуло.
Анна Сергеевна вспомнила, как много лет назад он сам мастерил для дачи скворечники и полки, как любил возиться с деревом.
— И что? Ты меня в инвалиды записала? По клубам шастать? — в голосе мужчины уже не было прежней злобы.
— Нет, Коля. Я предлагаю тебе снова начать жить, не в четырех стенах. А мне дать возможность спокойно работать, зная, что ты не один, что у тебя есть свое дело, свои интересы. Мы будем встречаться вечером, и нам будет о чем друг другу рассказать. А не только обсуждать пыль на чайнике и высокие цены в магазине.
Николай Петрович хмыкнул и стал с задумчивым видом молча перебирать листовки.
— Тебе так нужны эти деньги? — наконец спросил он.
— Деньги нужны не только для покупки еды и лекарств, я хочу, чтобы мы могли иногда ездить к морю или сходить в театр. Я работаю не против тебя, Коля. Я работаю для нас, для нашей общей полноценной жизни. Сидя дома, мы ее не получим.
Он ничего не ответил. Поднялся и, взяв листок про шахматный клуб и столярную мастерскую, ушел в свою комнату.
Наступила неделя затишья. Он не упоминал больше об увольнении, но и не соглашался ни на какие ее предложения.
Анна Сергеевна уже начала думать, что все ее попытки тщетны. Как вдруг, во вторник, вернувшись домой с работы, женщина не застала мужа перед телевизором.
На столе лежала записка, написанная его размашистым почерком: “Ушел в шахматный клуб. Ужин в холодильнике. Разогрей”.
Анна Сергеевна села на стул и заплакала. Впервые за многие годы женщина могла выдохнуть и порадоваться тому, что муж нашел себе занятие и не будет настаивать на том, чтобы она уволилась.
Однако в то, что Николай Петрович откажется от затеи, чтобы жена уволилась, Анна Сергеевна до конца не верила.
Первое время женщина ловила себя на мысли, что мужу очень быстро все надоест, и он снова начнет ее “пилить”.