Бывают такие вечера — застеклённые, будто жизнь накрывает тебя прозрачным куполом, и всё звенит от неожиданной ясности. В тот вечер я включила радио, чтобы не слышать слишком наглой тишины.
Взяла в руки старую чашку с облупленным рисунком — Владимир всегда ворчал, дескать, пора бы выкинуть эту рухлядь. А я не выбросила. Как ни странно, ни разу…
Зазвенел телефон. На экране имя — “Владимир”. Сердце ухнуло, перекатилось, потом застучало, как в старые–старые времена.
— Да… — отозвалась я, стараясь держаться ровно.
— Марин… Привет. Ты… как там? — неловкая пауза, хрип в голосе.
— Живу. А ты?
— Живу… Слушай, могу зайти? Мне бы вещи забрать, у меня тут кое-чего осталось. Если ты не против.
Ох, как хотелось сказать: «Нет!». Или может — «Да»? Но язык, как всегда, играет свою партию за меня:
— Заходи. Я буду дома вечером.
Три часа я перебирала мысленно всё, что скажу. Плакала, боялась, злилась. То готова была выбрить голову, чтобы не видеть себя прежней, то мечтала остаться невидимой.
Но он пришёл — постаревший, в мятой куртке, с каким-то пустым взглядом. Даже никого за спиной не было. Наташи.
Прошёл в комнату, сел — прямо на край дивана:
— Ты хорошо тут устроилась… Светло стало. Обои, наверное, переклеила?
Я не знала — плакать мне или смеяться. Кивнула, поставила перед ним чай, тот самый любимый, который вечно негодовал, что я насыпала мало заварки.
— Всё у тебя тут уютно… Мне бы только папку с документами… — Он замялся, посмотрел в сторону шкафа.
Вот тут мне стало вдруг легко. Честно. Как будто ветер вынес из меня всю усталость этих месяцев.
— Документы у меня. Все до одной бумажки тут… — пододвинула ему ту самую папку, жёлтую, с графами, печатями и судьбами.
— Спасибо… — Он потёр виски, заглянул в глаза. — Марин, прости меня. Я… всё сделал глупо.
Я слушала его слова, и вдруг поняла: да, больною была только сначала. А теперь я — словно новый побег, пусть и с застарелой трещинкой на стволе.
Быстро забрал свою жалкую коробку — там счётчики, старые письма и его любимый галстук с утятами. А я стояла и смотрела, как цепляется взглядом за стены. Но не попросил вернуться. Не стал просить — и я не предложила.
Он уходил, а я впервые осталась не пустой. Даже обида стала лёгкой, как пух с тополей в начале лета.
Я не захотела его возвращать.
Я осталась у себя. В своей жизни, где теперь всё честно и понятно.
После его ухода в квартире стало по-другому пахнуть, будто убрали давно залежавшуюся тряпку — лёгкие вздохнули свободнее.
Я присела на подоконник, смотрела, как за стеклом лениво ползут облака, и слушала, как в чайнике закипает вода. Даже этот будничный шум вдруг наполнил утро смыслом. Впервые за долгие месяцы я почувствовала: я хозяйка своей тишины.
Следующий день начался обычным утром: кофе, внук по видео— на дальнем конце города, его щёки в поросячьих пятнышках.
— Бабуль, пойдём гулять, — робко приглашал он меня на семейный выход через экран. Я улыбалась: конечно, малыш, скоро пойду! И в это «скоро» вдруг было столько жизни.
Я стала замечать мелочи — солнечные пятна на подушках, запах свежего хлеба от соседки за стеной, звон уличных колёс под окном. Мир не распался на до и после. Он снова начал дышать.
— Марин, а ты не скучаешь? — спросила соседка, когда мы с ней вместе мыли подъезд, как заправские комсомолки.
— Скучаю, — смеялась я. — Иногда. Но только по-хорошему. По себе прежней, наверное… А теперь вот учусь заново жить.
Утром я шла в парк, несла в кармане леденец — вдруг внук забежит — и смотрела на воробьёв. Раньше я думала: без него ничего не получится. А оказалось, получается.
Даже лучше. Открыла для себя новый вкус жизни — терпкий, как хорошее вино, зрелый, немножко горьковатый… но настоящий.
Вечером снова включила своё радио, достала любимую чашку — старенькую, расколотую по краешку. Она всё ещё была со мной. Как память, как часть прошлого. А я — жива. Изначально разбитой, теперь — цельной. По–новому.
Теперь я не боюсь одиночества. Оно стало моим домом, а не приговором. И — главное! — я вернулась к себе. Пусть у меня теперь в шкафу пустая полка. А в душе — свободное место.
Для чего–то (или кого–то?) настоящего, тёплого, оказавшегося, возможно, самым главным подарком этого неожиданного развода.
