Ирина Константиновна медленно поднялась. Она не смотрела на невестку. Её взгляд был прикован к унизительной композиции на столе. Банка тушёнки, пачка крупы и ботинки её собственного сына. Она не прикоснулась ни к одному из этих предметов. Не произнеся ни слова, с прямой спиной и лицом, превратившимся в каменную маску, она прошествовала мимо Дарьи и вышла из квартиры. Дверь за ней закрылась тихо, без хлопка. А на идеальной кухне, как уродливый памятник несостоявшейся манипуляции, остались лежать тушёнка, гречка и пара старых мужских ботинок.
Ирина Константиновна вышла на лестничную клетку не сгибаясь, словно проглотила аршин. Она даже не стала дожидаться лифта, а начала спускаться по ступеням — медленно, тяжело, как королева, идущая на собственную казнь. Но за этим внешним достоинством кипела чёрная, вязкая ярость. Она не плакала. Слёзы были инструментом для спектакля, а спектакль провалился с оглушительным треском. Сейчас время действовать.
Дойдя до своего этажа, она, не заходя в квартиру, присела на скамейку у подъезда. Воздух был промозглым и сырым, но она его не замечала. Дрожащими от злости, а не от холода, пальцами она достала из сумки старенький кнопочный телефон. Нашла в записной книжке контакт «Сынок» и нажала на кнопку вызова.
Гудки тянулись вечность. Наконец, в трубке раздался бодрый голос Олега.
— Мам, привет! Как ты? Что-то случилось?
Ирина Константиновна сделала глубокий вдох, мгновенно меняя регистр. Её голос обрёл ту самую нотку мученической хрипотцы, которую она так мастерски использовала.
— Олежек… сынок… Ничего страшного, не волнуйся. Я просто… я к вам заходила. К Дашеньке.
— А, да? Ну и отлично! — обрадовался он. — А то вы редко видитесь.
— Да… — она сделала трагическую паузу. — Видимо, теперь будем видеться ещё реже. Или совсем не будем.
Олег в трубке замолчал. Его весёлый тон мгновенно улетучился.
— В смысле? Что произошло? Вы поругались?
— Нет, что ты, как можно… Я ведь с добром. Просто зашла проведать, гостинцев принесла, пирожков с капустой… А она встретила меня… так холодно. Начала говорить, что я тебе на шею села, что деньги из семьи тяну. Что пора бы и совесть иметь. Сынок, мне так стыдно стало, так больно… Я ведь у неё ни копейки не просила…
Она врала легко и вдохновенно, искусно вплетая правду в паутину лжи. Она действительно не просила ни копейки — она на неё намекала.
— А потом… потом она швырнула мне… как собаке какой-то… — голос её «сломался». — Еду какую-то, крупу… И твои старые ботинки, Олежек. Сказала, вот, мол, твоя доля, большего не заслужила. И выставила за дверь. Сказала, чтобы я больше не приходила…
Она замолчала, давая сыну время переварить этот концентрированный яд. На другом конце провода стояла тишина, а затем раздался сдавленный, изменившийся голос Олега.
— Я еду домой.
Когда Олег влетел в квартиру, Дарья сидела в гостиной с книгой. Она уже убрала со стола унизительный «гуманитарный набор». Кухня снова сияла чистотой, будто в ней никогда и не было этой безобразной сцены. Спокойствие жены взбесило его ещё больше. Оно казалось ему чудовищным, бесчувственным.
— Зачем ты так с матерью? — спросил он без предисловий, останавливаясь посреди комнаты. Он даже не снял куртку.
Дарья медленно отложила книгу, сделав закладку. Она посмотрела на него так, словно он был посторонним человеком, задавшим неуместный вопрос.
— А как «так»?
— Не прикидывайся! Она мне всё рассказала! Ты швырнула в неё едой, оскорбляла, выгнала из нашего дома! Это же моя мать, Даша! Старый человек! Что она тебе сделала?!
Он говорил громко, но не срывался на крик. Это было хуже крика — в его голосе звенел холодный металл обвинения.
— Я ничего в неё не швыряла, — ровно ответила Дарья. — Твоя мать пришла разыгрывать свой обычный спектакль о нищете, чтобы выпросить у меня денег из моей зарплаты. Я не стала участвовать в этом цирке. Я предложила ей помощь, адекватную её жалобам. Банку тушёнки, гречку и твои старые, но крепкие ботинки. А затем попросила уйти.
Она изложила факты сухо, как в протоколе. Без эмоций, без оправданий. Эта холодная констатация вывела Олега из себя окончательно.
— Помощь?! Ты называешь это помощью?! Да это же унижение чистой воды! Ты не могла просто… просто поговорить с ней по-человечески? Отказать, если не хотела давать денег? Зачем нужно было устраивать это представление с подачками?
— Потому что «поговорить по-человечески» с твоей матерью означает выслушать её ложь, поддаться на манипуляцию и отдать ей то, за чем она пришла, — Дарья встала, подходя к нему ближе. — А я не собираюсь платить за билеты в её театр. Она получает от тебя пятьдесят тысяч в месяц. Этого более чем достаточно, чтобы не носить дырявые сапоги.
Олег отшатнулся, словно она его ударила. Он смотрел на свою красивую, спокойную, но абсолютно чужую в этот момент жену и не мог соединить в голове два образа: страдающую, униженную мать и эту ледяную, безжалостную женщину.
— Я… я не верю, что ты могла так поступить, — проговорил он растерянно. — Это жестоко.
— А приходить в мой дом и пытаться выдавить из меня деньги с помощью лжи и притворства — это не жестоко? — парировала она.
Он не нашёл, что ответить. Он просто развернулся и ушёл в спальню, плотно прикрыв за собой дверь. Он не хлопнул ею, нет. Он просто отгородился. И в этой тишине Дарья поняла, что это только начало. Он ушёл не думать. Он ушёл звонить маме, чтобы получить новую порцию яда и инструкций.
Следующие несколько дней превратились в тихий, ледяной ад. Они двигались по квартире, как два вежливых незнакомца в дорогом отеле, которые случайно оказались в одном номере. Разговоры свелись к коротким бытовым фразам: «Тебе оставить ужин?», «Я буду поздно», «Передай соль». Олег спал на краю кровати, отвернувшись к стене, и уходил на работу раньше, чем Дарья просыпалась. Он постоянно уходил в другую комнату, чтобы поговорить по телефону, и возвращался с серым, измученным лицом. Дарья знала, кто был на том конце провода. Она знала, что яд капает ему в уши час за часом, день за днём, методично разрушая остатки их брака. Она не вмешивалась. Она ждала.
Развязка наступила в пятницу вечером. Дарья сидела с ноутбуком в гостиной, заканчивая отчёт. Олег вошёл в комнату, выключил телевизор и встал напротив неё. Он выглядел так, будто не спал всю неделю. Его взгляд был тяжёлым, потухшим.
— Даша, нам надо поговорить.
Она молча закрыла ноутбук и отложила его в сторону, давая понять, что слушает.
— Я думал. Много думал, — начал он неуверенно, подбирая слова, которые, очевидно, были не его. — То, что произошло… это неправильно. Мы не можем так жить. Мать… она очень переживает. У неё давление подскочило, она почти не ест. Она старый человек, и мы должны проявить уважение.
Дарья смотрела на него безразлично, и это спокойствие выводило его из себя куда больше, чем крик или ссора.
— Я хочу, чтобы это закончилось, — продолжил он, и в его голосе появились заученные, жёсткие нотки. — Завтра мы поедем к ней. Ты извинишься за своё поведение. Просто скажешь, что была неправа, погорячилась. И… — он запнулся, явно переходя к самой трудной части, — и предложишь ей помощь. Деньгами. В качестве, ну… компенсации за моральный вред. Чтобы она видела, что ты раскаиваешься. Мы должны закрыть этот вопрос.
Он закончил и выжидательно посмотрел на неё. В его глазах была слабая, отчаянная надежда, что она согласится, и весь этот кошмар закончится. Он хотел, чтобы кто-то другой решил за него, чтобы самая сильная фигура в этой комнате сдалась.
Дарья медленно поднялась. Она подошла к нему почти вплотную, заглядывая прямо в глаза. Она видела в них не своего мужа, а лишь слабое, искажённое отражение его матери. И тогда она заговорила. Не ему. Она говорила сквозь него. Голос её был тихим, но каждый слог резал, как осколок стекла.
— Итак! Повторяю ещё раз! Я твоей матери не дам ни копейки! И извиняться перед ней я не собираюсь! Мне плевать, что она твоя мама, мне она никто! Так что всё! Тема закрыта! Всё понял?!
Олег оцепенел. Он смотрел на жену широко раскрытыми глазами, не в силах произнести ни слова. Он был просто передатчиком, и ответ прилетел прямо в него, минуя его сознание и поражая ту, что стояла за его спиной.
— Что… что ты говоришь? — пролепетал он. — Её здесь нет…
— Она всегда здесь, — отрезала Дарья, и её взгляд стал холодным, как сталь. — Она в твоей голове, в твоих словах, в твоих решениях. А теперь слушай меня, Олег. Не её, а меня. Если ты считаешь, что я поступила неправильно, если ты считаешь, что я должна извиняться перед этой женщиной за то, что не позволила себя использовать, то вот диван, а вот твои вещи. Можешь собрать сумку и ехать утешать свою бедную, несчастную маму. Прямо сейчас. Окончательно.
Она сказала это и отошла к окну, повернувшись к нему спиной. Она больше не смотрела на него. Она сделала свой выбор. Теперь была его очередь.
В комнате повисла абсолютная, мёртвая тишина. Олег стоял несколько минут неподвижно, переводя взгляд с её неподвижной спины на дверь спальни. Потом он молча развернулся и пошёл. Дарья слышала, как в спальне открылся шкаф, как на пол упали вешалки. Слышала резкий звук застёгиваемой молнии на спортивной сумке. Он не сказал больше ни слова. Ни упрёка, ни прощания. Он просто выполнил её последнее предложение.
Через десять минут щёлкнул замок входной двери. Шаги на лестничной клетке стихли. Дарья продолжала стоять у окна, глядя на ночной город. Она не чувствовала ничего. Ни боли, ни облегчения. Только пустоту. Идеальную, стерильную пустоту, как на её кухне после ухода свекрови…
