Утром он не получил ничего. Марина вошла на кухню, окинула взглядом поле его вчерашней битвы, и её лицо не дрогнуло. Она спокойно приготовила себе и детям овсянку с ягодами. Позавтракала. Убрала за собой и за ними. Его сковорода так и стояла на плите, маленький грязный памятник его упрямству. Когда он вернулся вечером с работы, он обнаружил её. Не на плите. Не в раковине. Марина, в его отсутствие, аккуратно поставила жирную, холодную сковороду ему на прикроватную тумбочку, рядом с его книгой и телефоном.
Он застыл на пороге спальни, глядя на этот натюрморт. Ярость подкатила к горлу. Это было унизительно. Это было негласно, тихо, и оттого ещё более оскорбительно. Он не мог устроить скандал. А что бы он кричал? «Зачем ты поставила мою грязную посуду ко мне в спальню?!» Абсурдность ситуации обезоруживала. Скрипя зубами, он отнёс сковороду на кухню и под струёй горячей воды долго оттирал её, вкладывая в каждое движение всю свою злость. Он проиграл этот раунд.
К этому добавилась ещё одна, более приземлённая проблема. Деньги. Его «продуктовый бюджет», который казался ему вполне приличным, таял на глазах. Готовая еда, колбасы, пельмени и полуфабрикаты оказались на удивление прожорливыми статьями расходов. Он впервые в жизни начал смотреть на ценники и с удивлением обнаружил, что килограмм курицы, из которого Марина могла приготовить еду на два дня, стоил дешевле его палки копчёной колбасы. Его полка в холодильнике начала пустеть.
Именно в этот момент Марина нанесла ответный удар. Удар, который бил не по кошельку, а прямо в обоняние, в самые глубины первобытных инстинктов. В один из вечеров, когда Егор сиротливо заваривал себе в кружке дешёвую лапшу быстрого приготовления, по квартире поплыл божественный аромат. Это был не просто запах еды. Это была симфония. Марина готовила куриные крылышки в медово-горчичном соусе. Он слышал, как она смешивает в миске соус, он чувствовал нотки чеснока, паприки, сладкой горчицы и мёда. Затем этот запах смешался с ароматом запекающейся куриной кожицы, который шёл из духовки.
Он сидел на кухне, вдыхал этот воздух и ненавидел её. Ненавидел её спокойствие, её методичность, её умение создавать этот уют, из которого он теперь был изгнан. Дети прибежали на кухню, привлечённые запахом.
— Мам, как вкусно пахнет! Скоро будет готово? — спросил старший.
— Почти, родной, потерпите ещё десять минут, — ласково ответила она, даже не взглянув в сторону Егора.
Он сидел за столом со своей чашкой лапши, которая теперь пахла лишь картоном и глутаматом натрия. Он был чужим на этом празднике жизни. Кухня стала для него вражеской территорией. Её чистая половина, её благоухающая духовка, её кастрюли, полные вкусной и недоступной еды, были для него постоянным напоминанием о его собственном поражении. Он смотрел на свою почти пустую полку в холодильнике, где одиноко лежали два яйца и остатки майонеза, и чувствовал, как внутри него закипает не просто злость, а холодная, бессильная ярость. Он был голоден, унижен и загнан в угол. И он знал, что так больше продолжаться не может.
Конец месяца подкрался незаметно, как хищник. Он принёс с собой не только счета за квартиру, но и звенящую пустоту на продуктовой полке Егора. Два сиротливых яйца и почти пустая пачка майонеза — вот и все его трофеи в этой проигранной войне. Кошелёк был так же пуст. Голод, который раньше был для него лишь абстрактным понятием, теперь стал физическим ощущением: он урчал в животе, делал его раздражительным, заставлял сглатывать слюну при каждом запахе, доносившемся с половины кухни Марины.
В этот вечер она превзошла саму себя. Она затеяла готовить на несколько дней вперёд, и её выбор пал на то, что Егор в своей прошлой жизни любил больше всего — большой, наваристый суп с фрикадельками. Он наблюдал за ней с дивана, делая вид, что смотрит телевизор, но всё его существо было приковано к кухне. Он видел, как она методично обжаривала в кастрюле мелко нарезанный лук и натёртую морковь, наполняя квартиру сладковатым, домашним ароматом. Потом она залила их бульоном, и запах стал глубже, насыщеннее. Он видел, как её ловкие пальцы лепят из фарша маленькие, идеальные шарики и один за другим опускают их в кипящую воду. Затем в суп отправилась картошка и горсть вермишели.
Этот запах был пыткой. Он был запахом дома, уюта, заботы — всего того, из чего он сам себя изгнал. Он был запахом его детства, запахом тех времён, когда еда просто появлялась на столе, и он не задумывался, откуда она берётся. Голод и унижение смешались в нём в гремучий коктейль. Его гордость, уже и так изрядно потрёпанная, вела отчаянный бой с первобытным инстинктом. И инстинкт победил.
Он поднялся и вошёл на кухню, остановившись у стола. Марина как раз пробовала суп, её лицо было умиротворённым.
— Налей мне супа, — сказал он. Это прозвучало не как просьба, а как требование, последний отчаянный приказ свергнутого короля.
Марина медленно опустила ложку. Она посмотрела на него без злости, без упрёка, с каким-то холодным, анализирующим спокойствием, как энтомолог смотрит на насекомое.
— Твоя еда — на твоей полке, Егор.
Она даже не повысила голоса. Она просто констатировала факт. Её рука сделала лёгкий жест в сторону холодильника, где за стеклом зияла пустотой его полка. Это было хуже крика. Это было окончательное, безразличное отлучение. В этот момент что-то внутри него оборвалось. Последняя нить, связывавшая его с этой семьёй, с этим домом, с этой женщиной, с треском лопнула.
— Ах так? — прошипел он. — Но ты же не будешь вечно меня избегать и не давать мне ничего? Я же твой муж, я же…
— О нет, милый мой! Теперь я с детьми питаемся тем, что я приготовлю, а ты жрёшь именно то, на что сам заработал, и что сам приготовил! Всё!
— Ты уже достала меня с этим! Я не хочу постоянно готовить! И я хочу чего-то твоего!
Но она отвернулась, стараясь игнорировать мужа, чтобы взять с полки тарелки для себя и детей, и в этот момент он действовал. Не думая. Подчиняясь слепой, бессильной ярости. Он метнулся к своему шкафчику, схватил остатки дешёвых макарон-спиралек, которые он не доел три дня назад, и рванул к плите. С сухим, отвратительным хрустом он высыпал их прямо в кастрюлю с дымящимся, благоухающим супом. Но этого ему показалось мало. Он схватил с полки холодильника свой последний бастион — пачку майонеза — и, как обезумевший, начал выдавливать её содержимое в кастрюлю. Густая белая масса плюхалась в бульон, расползаясь жирными, отвратительными пятнами, превращая шедевр домашней кулинарии в мутную, несъедобную бурду.
Марина обернулась на странные звуки. Она застыла на месте. Её взгляд скользнул с его перекошенного от злобы лица на кастрюлю, в которой плавали ошмётки его кулинарного вандализма. Он ждал взрыва. Он жаждал его. Но вместо крика, вместо слёз, он увидел, как её лицо каменеет, а в глазах появляется сталь. Она посмотрела на него в упор, и её голос прозвучал тихо, но от этого ещё более сокрушительно.
— Да я лучше вылью всё это в мусор, чем дам тебе, после такого! Жри то, что сам в силах приготовить! Всё!
После этих слов она молча подошла к плите. Взяла кастрюлю двумя руками. Она была тяжёлой, но Марина несла её уверенно. Она подошла к мусорному ведру, открыла его ногой и без малейшего колебания вылила всё содержимое — суп, фрикадельки, картошку, свой труд, его ненависть и майонез — в чёрный пластиковый пакет. Звук, с которым еда шлёпнулась на дно, был громче любого скандала. Это был звук конца. Она не стала с ним ссориться. Она его просто аннулировала. Война окончилась, потому что враг, стоявший перед ней, перестал для неё существовать как часть её мира…
