Вероника вошла в квартиру с той же холодной, отстранённой походкой, с какой инспектор заходит на место происшествия. Она не разулась, проигнорировав расстеленный у порога коврик. Тихий хруст прилипшей к подошве туфли грязи на чистом паркете был первым выстрелом в предстоящей битве. Илья ждал её в гостиной. Он не суетился, как раньше. Он сидел в своём любимом кожаном кресле, том самом, которое считал «троном», и смотрел на неё с напускной, едва скрываемой враждебностью. Было очевидно, что за время её отсутствия он успел провести сеанс связи с главным командованием в лице своей матери и получил новые директивы. Его поза была оборонительной, но лицо выражало праведный гнев.
— Ну что, накаталась? — начал он первым, решив перейти в наступление. — Остыла немного? Надеюсь, ты поняла, что устроила скандал на пустом месте. Я поговорил с мамой. Она очень расстроена твоей реакцией. Она же для нас старалась, овощей с дачи привезла…
Вероника молча прошла к журнальному столику, стоявшему между его креслом и диваном. Она не смотрела на него. Её движения были выверенными и экономичными, как у хирурга, готовящего инструменты. Она открыла сумочку, достала аккуратно сложенный вдвое лист бумаги и положила его на тёмную полированную поверхность. Не бросила, не швырнула, а именно положила. Тихо и весомо. Бумага с логотипом официального дилера выглядела на фоне дорогого дерева как неопровержимая улика.
Илья замолчал на полуслове. Он с недоверием посмотрел на лист, потом на неё. Взял его с той брезгливой осторожностью, с какой берут подброшенную анонимку. Он развернул его, всё ещё сохраняя на лице выражение превосходства. Его глаза пробежались по шапке документа, по списку работ. «Химчистка салона…», «Полировка кузова…», «Замена рычагов подвески…», «Диагностика…». А потом его взгляд зацепился за итоговую сумму в самом низу страницы.
Выражение его лица изменилось не сразу. Оно словно поползло, растягиваясь и теряя форму. Уверенность стекла, как воск с горящей свечи. Скулы, только что напряжённые от праведного гнева, обмякли. Рот слегка приоткрылся. Он ещё раз посмотрел на цифру, потом снова на перечень работ, будто пытаясь найти ошибку в расчётах, какой-то подвох. Но подвоха не было. Была лишь сухая, безжалостная калькуляция его безответственности.
— Вот, — голос Вероники прозвучал ровно и буднично, как будто она зачитывала прогноз погоды. — Ремонт подвески, замена всех фильтров, полная химчистка салона с разбором и озонированием, глубокая полировка кузова от царапин. И это, как мне объяснили, предварительный расчёт. Могут всплыть и другие проблемы. Поскольку ты единолично распорядился моей собственностью, ты и платишь.
Она сделала паузу, давая ему осознать услышанное. Затем её взгляд медленно переместился на стеклянную витрину у стены, где на бархатных подушечках покоилась его гордость — коллекция швейцарских часов, которую он собирал последние лет семь.
— Вижу, ты как раз выставил на продажу свою коллекцию, — так же спокойно продолжила она, кивнув на витрину. — Думаю, вырученных денег должно хватить. Если нет… — её взгляд скользнул к прихожей, где на крючке висели ключи с массивным брелоком, — …продашь свой мотоцикл.
Это было уже слишком. Илья вскочил с кресла, скомкав в руке заказ-наряд. Его лицо из бледного и вытянутого стало багровым.
— Ты… ты что, шантажируешь меня?! — закричал он. — Ты совсем с ума сошла из-за этой железяки? Это же моя мама! Моя мать! А ты мне тут счета выставляешь, как будто я тебе чужой человек! Ты ставишь какую-то машину выше отношений, выше семьи!
— Дело не в машине, Илья. И даже не в твоей маме, — Вероника впервые за всё время посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ни капли тепла. — Дело в тебе. В том, что ты взял моё, не спросив. В том, что ты посчитал возможным отдать мою вещь, зная, как я к ней отношусь. Позволил превратить её в корыто. А теперь, когда пришло время платить по счетам, ты прячешься за спину матери и кричишь про семью. Так вот, оплата этого счёта — это и есть твоя ответственность как члена семьи. Ты сломал — ты и чини. Часами или мотоциклом — мне всё равно. Выбирай.
Поняв, что ни крики, ни апелляция к семейным ценностям не действуют, Илья совершил самый предсказуемый и самый роковой поступок. Он схватил с журнального столика телефон и, с вызовом глядя на Веронику, быстро набрал номер. Он говорил в трубку сбивчиво и громко, играя на публику, которой в комнате, кроме Вероники, не было. Он жаловался, возмущался, изображал из себя жертву неблагодарности и мелочности. Через пятнадцать минут в дверь позвонили. На пороге стояла его мать, Галина Сергеевна, женщина с тяжёлым подбородком и взглядом, не терпящим возражений. Она вошла в квартиру как хозяйка, даже не взглянув на Веронику, и с порога обрушилась на неё с упрёками.
— Ты что себе позволяешь? Из-за какой-то железяки родного мужа по миру пустить хочешь? Я для вас старалась, думала, витаминов привезти, свеженького с грядки, а ты… Ты совсем зажралась в своей Москве! Вещи тебе дороже людей стали!
Илья, почувствовав за спиной мощное подкрепление, тут же воспрял духом. Он встал рядом с матерью, создавая единый фронт. Теперь их было двое против одной, и их праведный гнев был удвоен. Они говорили наперебой, перебивая друг друга, строя обвинения в единую, неразрывную стену. Он — о её чёрствости, она — о её неблагодарности. Он — о том, что она не ценит его семью, она — о том, что он подкаблучник, позволивший «этой» сесть себе на шею. Они были мощным, слаженным дуэтом, отточившим свои партии за долгие годы. Любая другая на месте Вероники уже бы сломалась, начала бы кричать в ответ или плакать.
Но Вероника не кричала. Она стояла посреди гостиной и молча слушала их. Она смотрела на мужа, который прятался за материнской юбкой, и на его мать, которая защищала своё неразумное дитя, и видела не семью, а какой-то порочный симбиоз. Она вдыхала этот воздух, пропитанный их общими обидами и взаимной поддержкой, и чувствовала себя абсолютно чужой. И в этой отчуждённости рождалось не отчаяние, а кристально ясное понимание. Понимание того, что спорить с ними — бессмысленно. Им невозможно ничего доказать. Они жили в своей собственной системе координат, где её машина была просто средством для перевозки рассады, а её чувства — досадной помехой.
Когда в их слаженном потоке обвинений возникла небольшая пауза, чтобы набрать воздуха для новой атаки, Вероника сделала свой ход. Она не сказала ни слова. Она просто развернулась и медленно, с какой-то пугающей решимостью пошла к стеклянной витрине с часами. Илья и Галина Сергеевна замолчали, с недоумением наблюдая за её манёвром. Они, видимо, решили, что она сдалась и идёт выполнять ультиматум.
Вероника открыла стеклянную дверцу. Её пальцы, не дрогнув, прошли мимо блестящих хронографов и дайверских моделей. Она взяла самый ценный экземпляр. Часы, которые достались Илье от его отца. Старый, потёртый «Rolex» на кожаном ремешке — не самая дорогая модель в коллекции, но самая значимая. Это была семейная реликвия, символ преемственности, та вещь, которой Илья гордился больше всего. Он замер, его лицо вытянулось в недоумении.
С часами в руке Вероника, не глядя на оцепеневших Илью и его мать, прошла на кухню. Её шаги были ровными и твёрдыми. Она подошла к раковине. Илья дёрнулся было за ней, но какой-то первобытный ужас парализовал его. Он просто стоял и смотрел. Вероника небрежным движением бросила часы в металлическую чашу мойки. Они звякнули, ударившись о сталь. А затем её палец лёг на кнопку под столешницей. На кнопку включения измельчителя пищевых отходов.
Оглушительный, чудовищный скрежет разорвал тишину. Это был звук, от которого волосы вставали дыбом. Звук ломающегося металла, крошащихся шестерёнок, рвущегося сложнейшего механизма, который десятилетиями отсчитывал время. Измельчитель, предназначенный для мягких овощных очистков, с натужным воем перемалывал сталь, сапфировое стекло и чьи-то воспоминания. Скрежет длился всего несколько секунд, но они показались вечностью. Потом раздался щелчок, и всё стихло.
Вероника выключила измельчитель. Она обернулась. На кухне стояла абсолютная тишина, нарушаемая только тихим гудением холодильника. Она посмотрела на Илью. Его лицо было белым как полотно, глаза — широко раскрыты от ужаса и непонимания. Он смотрел не на неё, а куда-то сквозь неё, на то место, где только что была уничтожена часть его жизни. Рядом с ним стояла Галина Сергеевна, её рот был приоткрыт в беззвучном крике, а лицо исказилось от ужаса. Они оба выглядели так, словно стали свидетелями не просто акта вандализма, а кровавого жертвоприношения.
А на лице Вероники не было ничего. Ни злости, ни торжества, ни сожаления. Только пустота. Холодная, бездонная пустота человека, который только что сжёг за собой все мосты и теперь стоял на выжженной земле, понимая, что возвращаться ему больше некуда. И не за чем…
