Это не было угрозой. Это было взвешенное и окончательное решение. Формулировка была настолько беспощадной, настолько лишённой любой лазейки для компромисса, что Стас на мгновение потерял дар речи. Он смотрел на неё и видел перед собой абсолютно чужую женщину. Не ту мягкую, уступчивую Олю, с которой он разводился, а кого-то другого. Кого-то, с кем договориться было уже невозможно.
Стас смотрел на неё, и привычный мир, в котором все конфликты можно было сгладить, а острые углы — обойти, треснул и рассыпался прямо у него на глазах. Слова Оли, произнесённые без тени сомнения, не были горячей вспышкой гнева. Они были холодным, отточенным лезвием, которое она без колебаний приставила к самому уязвимому месту — его связи с сыном. Он открыл рот, чтобы произнести что-то дежурное, что-то вроде «Ты не можешь так говорить» или «Это слишком жестоко», но слова застряли в горле. Он увидел по её лицу, что она не просто может. Она уже всё для себя решила.
Оля не стала дожидаться его ответа. Она молча развернулась и, обойдя его, как неодушевлённое препятствие, прошла на кухню. Стас слышал, как она открыла шкаф под раковиной, затем раздался громкий, нервный шорох. Через мгновение она вернулась. В руках у неё был большой, плотный чёрный пакет для мусора. Она расправила его с резким движением, и звук лопающегося на сгибах пластика прозвучал в тишине как выстрел.
Не говоря ни слова, она направилась в детскую комнату. Стас, словно прикованный к месту, мог только смотреть ей вслед. Он не пошёл за ней. Он понимал, что стал зрителем в пьесе, финал которой был написан задолго до его прихода. Он был не участником, а живой декорацией.
Из комнаты Артёма начали доноситься звуки. Сначала глухой стук — это на пол полетела уродливая пирамидка из ядовито-яркого пластика, подарок Тамары Ивановны «на развитие моторики». Затем последовал мягкий, тяжёлый удар. Оля вынесла из комнаты и безжалостно запихнула в пакет гигантского плюшевого медведя кислотно-жёлтого цвета, который занимал целый угол и, казалось, впитывал в себя не только пыль, но и весь кислород в комнате. Его стеклянные глаза безразлично уставились на Стаса из чёрной пасти пакета.
Она действовала методично, как санитар, проводящий дезинфекцию в заражённом помещении. Её движения были лишены суеты. В этом не было истерики, только холодный, выверенный расчёт. Она открыла комод и достала оттуда колючий свитер с нелепым оленем, который Тамара Ивановна связала сама и который Артём отказался носить после первой же примерки. Свитер полетел в пакет вслед за медведем. Затем настала очередь дешёвых китайских машинок, которые ломались от одного взгляда, книжек с аляповатыми картинками и выцветшими от некачественной печати страницами. Каждый предмет, носивший на себе отпечаток вкуса и воли его матери, безжалостно изгонялся из этого дома.
Стас стоял в коридоре, чувствуя, как по его спине течёт холодный пот. Он видел, как на его глазах Оля с хирургической точностью ампутирует его мать из жизни их сына. Она не просто выбрасывала вещи. Она стирала память, выкорчёвывала саму возможность влияния, уничтожала все материальные доказательства бабушкиной «любви».
Когда пакет был набит до отказа, тугой и уродливый, как гигантская опухоль, Оля завязала его горловину крепким узлом. Она подтащила его к ногам Стаса. Он ударился о его ботинки с глухим, мягким стуком. Только тогда она снова заговорила. Её голос был таким же спокойным и деловым, как если бы она обсуждала с ним покупку продуктов.
— Завтра ты отвезёшь это своей маме. И передашь ей мои новые условия. В следующий раз, когда она захочет увидеть внука, ей нужно будет согласовать свой визит со мной. Лично. За неделю. И по приезде она будет показывать мне содержимое своей сумки на входе. Либо так, либо никак. А это, — она кивнула на чёрный мешок у его ног, — возврат товара. Ненадлежащего качества.
Унижение было настолько концентрированным и чистым, что у Стаса на мгновение перехватило дыхание. Он посмотрел на её лицо — спокойное, непроницаемое, чужое. Он понял, что все его уговоры, все его попытки «сгладить» и «понять» были лишь топливом для её решимости. Он проиграл. Проиграл не сегодня, а много месяцев назад, когда впервые выбрал не защитить своего ребёнка, а оправдать свою мать. Он молча наклонился, схватил пакет за тугой узел и, не глядя на Олю, пошёл к выходу. Пакет оказался неожиданно тяжёлым.
Дорога от Олиной квартиры до подъезда, где он теперь жил с матерью, никогда не казалась Стасу такой длинной. Чёрный мешок лежал на заднем сиденье его машины, как труп убитых отношений, и он физически ощущал его присутствие за своей спиной. Он припарковался, вытащил свою тяжёлую ношу и вошёл в подъезд, пропахший щами и старостью. Он знал, что мать ждёт его. Она не спала бы, не получив полного отчёта о его «дипломатической миссии».
Тамара Ивановна встретила его в коридоре. Её лицо было напряжённым, готовым к бою. Увидев в руках сына огромный чёрный пакет, она нахмурилась.
— Что это? Мусор решила за собой вынести?
Стас молча прошёл в комнату и опустил пакет на пол. Он с глухим стуком ударился о паркет, и из его недр донёсся треск ломающейся пластмассы. Не говоря ни слова, Тамара Ивановна опустилась на колени — насколько ей позволяла полнота — и развязала узел. Первое, что она увидела, были стеклянные глаза жёлтого медведя. Её рука дрогнула. Она запустила её глубже и вытащила колючий свитер с оленем. Её губы сжались в тонкую, злую нить. Она не плакала. Её лицо окаменело, превращаясь в маску оскорблённого достоинства.
— Она это… вышвырнула? — голос её был тихим, скрежещущим, как будто слова продирались через битое стекло. Стас сел на диван. Усталость навалилась на него всем своим весом. — Она сказала, что это возврат товара.
Тамара Ивановна медленно поднялась.
— Что ещё она сказала, Станислав? Говори.
Он передал её ультиматум слово в слово. Про визиты по согласованию за неделю. И про досмотр сумки на входе. С каждым словом лицо его матери темнело всё больше. Когда он закончил, она несколько секунд молчала, глядя на кучу вещей, которые она считала проявлением своей любви, а теперь они лежали на полу, как уличный мусор.
— Досмотр?.. Она будет меня обыскивать? Меня?! — она выплюнула это слово, и в нём было столько яда, что, казалось, воздух в комнате стал гуще.
Не дожидаясь ответа, она решительно подошла к телефону, стоящему на комоде. Её движения были резкими, полными праведного гнева. Она набрала номер Оли с такой силой, словно хотела продавить кнопки внутрь аппарата. Стас не пытался её остановить. Он понял, что сейчас будет взорван последний мост, и часть его, уставшая от этой бесконечной войны, хотела, чтобы это поскорее закончилось.
Оля ответила почти сразу. Её «Алло?» прозвучало спокойно, даже буднично.
— Это я, — ледяным тоном начала Тамара Ивановна. — Я просто хотела тебе сообщить, что ты перешла все черты. То, что ты сделала — это не просто хамство, это подлость! Вышвырнуть мои подарки, подарки внуку от родной бабушки! Да как у тебя рука поднялась? Ты думаешь, ты можешь меня унижать, ставить мне условия, как какой-то надзирательнице? Я всю жизнь людям помогала, душу вкладывала, а ты… Ты просто злая, неблагодарная женщина, которая настраивает ребёнка против его же семьи!
Она говорила долго, на одном дыхании, выплёскивая всю свою обиду, всю свою ярость. Она ждала ответной реакции: криков, оправданий, спора. Но в трубке была только тишина. Оля молча слушала, не перебивая, давая потоку обвинений иссякнуть.
Когда Тамара Ивановна наконец замолчала, чтобы перевести дух, Оля ответила. Её голос был абсолютно спокойным, без капли эмоций. Он был не громким, но проникал в самое сознание. — Тамара Ивановна, вы всё выслушали? Теперь послушайте меня. То, что вы называете «унижением», было последним шансом. Последней возможностью видеться с внуком на определённых, очень чётких условиях, созданных для его же безопасности. Вы восприняли это как личное оскорбление, а не как правила, защищающие здоровье ребёнка. И этим вы всё решили за меня.
Она сделала короткую паузу.
— Поэтому больше нет никаких условий. Никаких согласований за неделю и никаких досмотров сумок. Потому что больше не будет никаких визитов. Вообще. Я позабочусь, чтобы мой сын вырос здоровым. И чтобы он был вдали от людей, которые не видят разницы между любовью и причинением вреда. Всего доброго.
И прежде чем Тамара Ивановна успела издать хоть звук, Оля положила трубку. Не бросила, а именно положила, завершая разговор с холодной окончательностью. В её квартире воцарился покой. Настоящий, глубокий покой, купленный по самой высокой цене. Она прошла в детскую. Артём спал. В свете ночника было видно, что краснота на его шее уже начала спадать…
