Она взяла в руки тяжёлую раму. Она не дёрнула её, не проявила ни капли агрессии. Она бережно, двумя руками, приподняла портрет, словно это была не более чем обычная рамка с фотографией. Затем, зажав его под мышкой, свободной рукой она аккуратно, кончиками пальцев, просунула сложенную вдвое купюру между картонной задней стенкой и самим холстом. Деньги скрылись внутри, оставив снаружи лишь маленький синий краешек.
Это не было оскорблением. Это была казнь. Медленная, выверенная и унизительная.
Она поставила портрет на место, идеально выровняв его по центру комода. Смахнула невидимую пылинку с рамы. И только после этого повернулась к Егору, который всё так же стоял в дверях, окаменевший, с широко открытыми глазами, неспособный поверить в то, что только что увидел.
— Вот, — её голос был ровным и холодным, как поверхность хирургического инструмента. В нём не было даже намёка на эмоции. — Это компенсация за её услуги по твоему воспитанию. Считай, я оплатила счёт. Теперь она для меня просто подрядчик, выполнивший свою работу. И тема закрыта. Навсегда.
Он не закричал. Он не бросился на неё. Воздух словно выкачали из комнаты. Он смотрел на портрет, на этот священный лик, только что осквернённый самым циничным и приземлённым из всех возможных способов. Деньгами. Она не просто оскорбила его мать. Она обесценила всё. Всю его жизнь, построенную на фундаменте этой великой материнской жертвы. Она низвела сакральный подвиг до уровня бытовой услуги, имеющей свой прейскурант. Она не просто поспорила с ним — она выбила у него из-под ног саму основу его веры. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но из горла не вырвалось ни звука. Только тихий, судорожный хрип. Его мир, такой понятный и правильный ещё пять минут назад, раскололся на тысячи осколков.
Тишина, последовавшая за её словами, была не пустой, а плотной, как ртуть. Она заполнила собой всё пространство, вдавила Егора в дверной проём, лишила его способности дышать. Он смотрел на портрет, затем на Лизу, затем снова на портрет. Его мозг лихорадочно пытался обработать произошедшее, но раз за разом натыкался на абсурдность, на чудовищность этого жеста. Это было хуже, чем удар. Удар — это эмоция. А это был приговор. Холодный, окончательный, не подлежащий обжалованию.
Первым вернулось дыхание. Он втянул в себя воздух с коротким, судорожным стоном. Шок начал медленно отступать, уступая место чему-то новому. Это была не та горячая, праведная злость, что кипела в нём на кухне. Это была холодная, выжигающая ярость униженного человека. Человека, у которого на глазах растоптали его святыню, а потом бросили ему в лицо мелочь за её поругание.
— Ты… — он наконец обрёл голос, но тот был чужим, сиплым. Он сделал шаг в комнату, потом ещё один. Он не приближался к ней вплотную, а начал медленно ходить по комнате, как зверь, запертый в клетке. — Ты думаешь, это остроумно? Думаешь, это делает тебя сильной?
Лиза молча наблюдала за ним, её руки были спокойно опущены вдоль тела. Она не отступала, не выказывала страха. Она просто ждала. И это её спокойствие бесило его ещё больше.
— Это не сила, Лиза. Это уродство, — он остановился и посмотрел ей прямо в глаза. Его взгляд был тяжёлым, полным презрения. — Это внутреннее уродство. Так поступают люди, у которых внутри выжженная пустыня. Люди, которые не способны понять, что такое жертва, что такое любовь, что такое долг. Для тебя всё имеет цену, да? Всё можно измерить в этих вот бумажках?
Его слова были не камнями, а иглами, пропитанными ядом. Он больше не защищал мать. Он атаковал её, её суть, её мировоззрение. Он пытался пробить её броню, заставить её почувствовать себя такой же ничтожной, какой она заставила почувствовать его.
— Где тебя этому научили? В твоей идеальной семье, где все друг другу улыбаются, а за спиной держат калькулятор, подсчитывая, кто кому больше должен? Ты неблагодарная. Нет, это слово слишком простое. Ты — ошибка. Дефектная модель человека, не способная на подлинные чувства. Ты просто имитируешь их.
Он ждал её реакции. Ждал крика, ссоры, оправданий. Чего угодно, что вернуло бы ситуацию в привычное русло скандала. Но Лиза молчала. Она просто смотрела на него, и в глубине её глаз он не видел ничего, кроме усталости. Это было невыносимо. Его слова, такие веские и уничтожающие, по его мнению, просто отскакивали от неё, не причиняя видимого вреда.
И тогда он понял, что проигрывает. Проигрывает окончательно. Его арсенал иссяк. И он пошёл на крайнюю меру. Он достал из кармана телефон. Его пальцы, слегка дрожа, забегали по экрану.
— Что ж, — сказал он с ледяной усмешкой, — если ты такая смелая, если для тебя это просто «подрядчик», то скажешь ей это в лицо.
Он нашёл в контактах «Мама», нажал на вызов и тут же включил громкую связь. Комнату наполнили резкие, пронзительные гудки вызова. Каждый гудок был ударом молота по нервам. Лиза не шелохнулась, только её губы сжались чуть плотнее.
Гудки прекратились.
— Алло, сыночек? — раздался из динамика голос его матери. Елейный, чуть дрожащий, вечно страдальческий. Голос женщины, несущей свой крест с показным достоинством.
Егор впился взглядом в Лизу.
— Мам, привет. У нас тут… разговор. Лиза хочет тебе кое-что сказать. О твоём воспитании. О твоей жертве. Правда, милая? Поведай свекрови, как ты ценишь её труды.
Голос его матери повис в воздухе — живой, требовательный, привыкший быть в центре внимания. Он был вопросом и утверждением одновременно, тонким инструментом многолетнего манипулирования, отточенным до совершенства. Лиза видела торжествующее ожидание в глазах Егора. Вот он, его триумф. Сейчас она, загнанная в угол этим звонком, сломается. Сейчас она начнёт лепетать извинения, и он снова станет её великодушным хозяином, который, возможно, простит свою неразумную жену.
Надтреснутый, полный вечной скорби голос из динамика снова позвал:
— Сынок, ты здесь? Что-то случилось? У меня сердце не на месте…
Лиза не посмотрела на телефон. Она сделала один-единственный шаг, но не к комоду, а к нему, к Егору. Она сократила разделявшее их расстояние ровно настолько, чтобы он мог видеть её глаза без малейших искажений. В них не было страха. В них не было ненависти. В них было то, что страшнее всего, — полное, тотальное безразличие.
— Это твоя мама, Егор, — сказала она тихо, но так отчётливо, что каждое слово легло на дно его сознания холодным грузом. — Не моя. Поговори с ней. Объясни ей, что её взрослый сын только что пытался спрятаться за её спину, потому что не смог выдержать разговора с собственной женой. Расскажи ей, как ты используешь её, её жертву и её портрет в качестве дубинки в каждом нашем споре.
Голос из телефона продолжал что-то встревоженно говорить, но он стал просто фоновым шумом, саундтреком к рушащейся реальности. Лицо Егора медленно менялось. Триумф уступал место растерянности, а затем — ужасу понимания. Она не играла по его правилам. Она вышла из игры. Она смотрела на него не как на мужа, а как на постороннего, жалкого в своей беспомощности мальчика.
— Это всегда был ваш разговор, — продолжала она тем же ровным, бесцветным голосом. — Разговор тебя и её. Я была в нём лишней с самого первого дня. Просто декорацией, которую ты пытался вписать в интерьер своей жизни, построенной вокруг этого алтаря. Я должна была быть удобной. Молчаливой. Благодарной. За то, что мне позволили находиться рядом с таким сокровищем, как ты — плод её великой жертвы.
Она сделала паузу, взяла с комода свою сумочку. Щелчок замка прозвучал как выстрел. — Но я устала. Я больше не хочу быть частью этого спектакля.
Она повернулась и пошла к выходу. Не быстро, не убегая. Просто уходя. Её шаги по паркету были единственным звуком, кроме неразборчивого бормотания из динамика телефона, который Егор всё ещё держал в руке, как гранату с выдернутой чекой.
— Мам, я… я перезвоню, — выдавил он в телефон, и его палец судорожно ткнул в красный значок отбоя.
Тишина обрушилась на него. Лиза уже была в прихожей. Он услышал, как она открывает шкаф, как шуршит рукав её пальто. Он должен был что-то сделать. Закричать, остановить её, упасть на колени. Но он не мог сдвинуться с места. Потому что он знал — она сказала правду. Всю, до последнего слова. И эта правда парализовала его.
Дверь за ней закрылась. Мягкий щелчок замка был звуком точки, поставленной в конце их истории. Егор остался один в пустой, звенящей тишине гостиной. Его взгляд, теперь уже пустой и потерянный, притянулся к портрету. Лик его матери всё так же скорбно и величественно смотрел со стены. Но теперь Егор видел его иначе. Он видел не жертву, а клетку. Красивую, серебряную, но всё-таки клетку, в которой он просидел всю свою жизнь.
А из-за рамы, из-за картонной задней стенки, насмешливо выглядывал крошечный синий уголок. Пять тысяч рублей. Это была плата. Но не за воспитание. Это была цена билета, который Лиза только что купила себе на свободу. А он остался здесь. Наедине со своим алтарём, со своей святыней и с этим маленьким синим клочком бумаги, который теперь ясно и беспощадно говорил ему о том, сколько на самом деле стоит его жизнь…
