В квартире появился новый жилец, пока ещё бестелесный, сотканный из слов и восторженных вздохов. Его звали Сергей Викторович. Елизавета Петровна больше не звонила подругам, чтобы пожаловаться. Теперь она вела громкие, оживлённые беседы по телефону, сидя в гостиной так, чтобы каждое её слово эхом отдавалось в коридоре.
— …Нет, ты представляешь, Серёжа мне вчера такой букет роз прислал! Огромный, бордовый, как бархат! Говорит: «Это для моей королевы». Настоящий мужчина, умеет ухаживать. Не то что некоторые, для которых мать — просто предмет мебели…
Дмитрий, читавший в своей комнате, невольно сжимал книгу. Он понимал, что этот монолог адресован ему. Имя «Сергей Викторович» стало звучать в квартире чаще, чем его собственное. Этот человек был умён, щедр, успешен. Он водил большую чёрную машину. Он дарил французские духи. Он цитировал классиков и понимал толк в хорошем вине. Сергей Викторович был идеальным антиподом угрюмого, молчаливого сына, питающегося яичницей с плитки. Он был её оружием, её тараном, которым она собиралась проломить его стену.
Однажды вечером, вернувшись с работы, Дмитрий обнаружил на кухонном столе коробку дорогих шоколадных конфет с золотым тиснением. Елизавета Петровна, демонстративно протиравшая и без того чистую столешницу, бросила через плечо:
— Это Сергей Викторович передал. Сказал, для семейного чаепития. Угощайся, раз уж ты дома бываешь.
Это был первый выстрел. Проверка реакции. Попытка внедрить вражеский объект на его территорию. Дмитрий молча посмотрел на коробку, потом на мать. Он ничего не сказал. Взял конфеты, прошёл в коридор, открыл дверцу мусоропровода и без малейшего колебания выпустил коробку в тёмную, гудящую пустоту. Звук падения был коротким и глухим. Он вернулся на кухню за чайником. Елизавета Петровна стояла, вцепившись пальцами в край стола, её лицо исказила гримаса ярости. Но она промолчала.
Через несколько дней история повторилась с букетом цветов. Роскошные, дорогие хризантемы в шуршащей упаковке стояли в прихожей в ведре с водой, перегораживая проход. Он так же молча, одним движением, вынул их из ведра, отнёс на лестничную клетку и аккуратно поставил у мусоропровода. Он даже не стал их выбрасывать. Просто выставил за порог, как ненужную вещь.
Елизавета Петровна поняла, что намёки бесполезны. Нужно было идти ва-банк. В пятницу вечером она подстерегла его в коридоре. Она была одета в своё лучшее платье, накрашена, от неё пахло теми самыми французскими духами. Её вид был решительным и боевым.
— Я пригласила Сергея Викторовича завтра на ужин. В семь. Он очень хочет с тобой познакомиться.
Это был прямой вызов. Объявление войны. Дмитрий остановился и впервые за много дней посмотрел ей прямо в лицо.
— Никакого ужина не будет. И никакого Сергея Викторовича в этом доме не будет тоже.
— Это не тебе решать! — её голос сорвался на шипение. — Это и моя квартира тоже! Я не обязана спрашивать у тебя разрешения, чтобы устроить свою личную жизнь!
— Свою личную жизнь ты можешь устраивать где угодно. Но не здесь. Я своё слово сказал.
— Да что ты о себе возомнил? — она шагнула к нему ближе. — Думаешь, я испугалась твоих угроз? Ты такой же, как твой отец! Такой же деспот! Он тоже считал, что я должна сидеть дома и смотреть ему в рот! Так вот, я не буду! Я буду жить так, как хочу!
Впервые за всё это время он ответил ей. Голос его был ровным и холодным, как лёд.
— Отца не трогай. Он, в отличие от твоих хахалей, был порядочным человеком. И он бы никогда не позволил превратить свой дом в то, во что его превращаешь ты.
— Ах, вот оно что! Ревнуешь! Память отца для тебя важнее, чем живая мать!
Он не стал продолжать этот разговор. Он просто посмотрел на неё так, что она отступила на шаг.
— Завтра. В семь часов. Никого. Здесь. Быть. Не. Должно.
Он развернулся и ушёл в свою комнату. Он не хлопнул дверью. Он просто прикрыл её за собой. Но оба они знали — ультиматум прозвучал. И субботний вечер должен был решить всё.
Суббота наступила с оглушительной тишиной. Дмитрий проснулся поздно, но не от ощущения отдыха, а от тяжёлой, давящей пустоты в квартире. Он не слышал привычной возни матери на кухне. Он вышел — её не было. Ушла в магазин, к подруге — неважно. Воздух был наэлектризован ожиданием. Это было не просто затишье перед бурей, это было состояние вакуума, который вот-вот должен был взорваться. Он не стал ждать. Он методично и спокойно навёл порядок в своей комнате, вытер пыль, разложил по местам инструменты. Он действовал как человек, готовящийся к долгой осаде или к хирургической операции — без суеты, но с предельной концентрацией.
Елизавета Петровна вернулась после обеда. С ней были две тяжёлые сумки с продуктами. Она не сказала ему ни слова, проплыв мимо него на кухню. Вскоре оттуда потянулись запахи — не едкая вонь камбалы, а дорогие ароматы запекаемого мяса, пряных трав и чего-то сладкого, ванильного. Она готовила праздничный ужин. Она демонстративно стучала ножом по разделочной доске, звенела посудой, открывала и закрывала духовку. Каждый звук был выстрелом в тишине, заявлением о том, что её решение принято и обжалованию не подлежит. Дмитрий сидел в своей комнате и слушал эту кулинарную канонаду. Он не чувствовал ни злости, ни обиды. Только холодную, кристальную ясность. Точка невозврата была пройдена.
В пять часов дня в замке повернулся ключ. Не звонок в дверь, который подразумевал просьбу войти, а именно поворот ключа. Это был акт утверждения права. Дмитрий услышал, как дверь открылась, и голос матери, громкий, неестественно весёлый, раскатился по прихожей.
— Проходи, Серёжа, не стесняйся, чувствуй себя как дома! Вот, познакомься, это мой сын Дмитрий.
Дмитрий вышел из комнаты. На пороге стоял он
— Сергей Викторович. Мужчина чуть выше среднего роста, в дорогом кашемировом пальто, с ухоженным, холёным лицом. Он держал в руках букет цветов и пакет из винного бутика. Увидев Дмитрия, он натянуто улыбнулся и протянул было руку, но тут же опустил её, наткнувшись на абсолютно непроницаемый взгляд. Он был не злым, не враждебным. Он был пустым.
Дмитрий не посмотрел на мужчину. Он посмотрел на мать. Она стояла рядом с гостем, вся сияя, как начищенный самовар. В её глазах плескался вызов и триумф. Она сделала это. Она нарушила запрет, привела в дом чужого и теперь ждала его реакции, готовая к скандалу, к крикам, к битве. Она ждала чего угодно, но только не того, что произошло дальше.
Дмитрий молча обошёл их, не удостоив гостя даже кивком. Сергей Викторович растерянно посторонился, пропуская его. Дмитрий прошёл в комнату матери. Наверху, на старом шифоньере, пылился большой фанерный чемодан с кожаными ремнями — тот самый, с которым она когда-то приехала в эту квартиру к его отцу. Он снял его, сдул пыль и, не обращая внимания на застывших в прихожей мать и её кавалера, вернулся и поставил чемодан на её кровать. Он открыл скрипучие замки.
— Ты что делаешь? — шёпотом спросила Елизавета Петровна, следуя за ним. Уверенность начала покидать её.
Он не ответил. Он открыл дверцу шкафа и снял с вешалки её лучшее платье. Аккуратно сложил его и уложил на дно чемодана. Затем последовал халат, потом стопка блузок. Его движения были размеренными, лишёнными всякой злобы. Он просто паковал вещи. Он подошёл к туалетному столику и сгрёб в косметичку кремы, помады, флаконы с духами. Косметичка отправилась в чемодан. Затем — её любимая шкатулка с украшениями.
— Прекрати! — её голос дрогнул, переходя на визг. — Дима, прекрати сейчас же! Ты с ума сошёл?!
Она бросилась к нему, пытаясь вырвать из рук стопку белья. Он не оттолкнул её. Он просто перехватил её запястья своей левой рукой и держал их, продолжая правой методично наполнять чемодан. Его хватка была железной. Она забилась, пытаясь освободиться, но тщетно. Сергей Викторович неуверенно переминался на пороге комнаты, не понимая, как реагировать на эту странную, тихую сцену насилия.
Когда чемодан был полон, Дмитрий защёлкнул замки. Взял с вешалки её пальто, в коридоре нашёл её сапоги. Всё это он вынес на лестничную клетку и поставил у стены. Затем вернулся, взял наполненный чемодан, который весил теперь немало, и вынес его следом. Он вернулся ещё раз и вынес её сумку, которую она бросила в прихожей.
Он всё сделал. Он посмотрел на остолбеневшую мать, на её перепуганного спутника, который инстинктивно попятился к лестнице.
— Я предупреждал. Учитесь летать. Только не с балкона, а из моей жизни.
После этих слов он шагнул обратно в квартиру. На их глазах он захлопнул тяжёлую дубовую дверь. Провернул ключ в верхнем замке, потом в нижнем. И в наступившей тишине они отчётливо услышали сухой, металлический щелчок — звук закрываемой изнутри щеколды. Звук, который означал конец. Окончательный и бесповоротный…
