Глава 5. Застывшее время
Тусклый свет от старой лампочки залил комнату, и я замерла на пороге, не в силах сделать и шага. Я ожидала увидеть что угодно: склад старой мебели, коробки с хламом, забытые реликвии. Но то, что я увидела, не укладывалось в голове. Это была детская. Комната девочки, застывшая во времени.
Воздух был спертый, пах пылью и чем-то неуловимо сладким, как старые духи. Светло-розовые обои с мишками, слегка выцветшие. Маленькая кровать, застеленная покрывалом с рюшами, на которой сидел большой плюшевый заяц с одним оторванным ухом. Письменный стол у окна, на нем — стопка тетрадей, раскрытый учебник по алгебре за 8 класс и несколько ручек в стаканчике. На стенах висели постеры популярных групп конца 90-х — «Иванушки International», «Руки Вверх!».
Все было покрыто тонким, едва заметным слоем пыли. Но было очевидно, что сюда заходят. Пыль не лежала плотным ковром, ее будто бы аккуратно, но не до конца, стирали. На тумбочке у кровати стояла рамка с фотографией. Я подошла ближе. С фотографии на меня смотрели двое детей лет десяти. Мальчик и девочка. Близнецы. В мальчике я без труда узнала Антона. А девочка… она была его точной копией. Та же улыбка, те же ямочки на щеках, тот же озорной взгляд.
Я огляделась. На полках стояли девичьи сокровища: шкатулки, фигурки, книги о приключениях. В углу сиротливо стояла гитара. А на стене, над столом, висела целая галерея фотографий. Вот они с Антоном на даче строят шалаш. Вот они вдвоем задувают свечи на торте. Вот они в школьной форме, обнявшись, первого сентября. Девочка. Сестра-близнец Антона. Аня. Я прочитала имя на одной из тетрадей. Анна Беляева.
Почему? Почему мне никто и никогда не говорил о ней? Ни Антон, ни Лариса Павловна. Ни единого слова. Ни одной фотографии в общей гостиной. Ее будто бы стерли из жизни семьи, но сохранили здесь, в этом мавзолее, в этой запертой от всего мира комнате.
Я подошла к шкафу и осторожно открыла его. На вешалках висела подростковая одежда: джинсы, смешные футболки, школьная форма. А на одной из полок, аккуратно сложенные, лежали новые вещи. Те самые, из «Детского мира». Розовое платье. Нарядные туфельки. Вещи для маленькой девочки, а не для подростка, которым Аня была на всех фотографиях. Лариса Павловна покупала одежду для той дочери, которая не успела вырасти.
У меня подкосились ноги. Я опустилась на краешек кровати, подняв облачко пыли. Внезапно я почувствовала себя не взломщицей, а соучастницей чужого, безмерного горя. Вся эта идеальность, весь этот контроль, вся эта пассивная агрессия — все это обрело новый, страшный смысл.
Я не услышала, как в замке входной двери повернулся ключ. Я не услышала тихих шагов в коридоре. Я очнулась только тогда, когда в дверном проеме выросла фигура Антона. Он должен был быть на работе.
Он смотрел на меня. Потом его взгляд переместился на раскрытую комнату, на меня, сидящую на кровати его сестры. Его лицо, обычно такое спокойное и доброжелательное, исказилось. Оно стало серым, жестким, чужим.
— Катя… — прошептал он. — Что ты наделала?
Глава 6. Осколки правды
Голос Антона был тихим, но в нем звенел такой холодный металл, что я вжалась в плюшевое покрывало. Он не кричал. Он просто смотрел на меня с выражением такого глубокого, опустошенного разочарования, что мне стало хуже, чем от любого крика. Он медленно вошел в комнату, и мне показалось, что он постарел на десять лет за эти несколько секунд. Он провел рукой по спинке стула, коснулся стопки тетрадей.
— Я же просил тебя, — сказал он, не глядя на меня. — Я просил тебя только об одном. Не лезть сюда.
— Антон, я должна была знать! — мой голос дрогнул. — Почему ты мне не сказал? Кто она?
Он горько усмехнулся и наконец посмотрел на меня. В его глазах стояли слезы.
— Она — Аня. Моя сестра. Мой близнец. Ее нет с нами уже пятнадцать лет.
Он опустился на стул, который, казалось, все еще ждал свою хозяйку, и закрыл лицо руками. Тишину нарушали только его сдавленные, сухие рыдания. Я пересела на пол рядом с ним, не решаясь дотронуться.
— Что случилось? — прошептала я.
— Несчастный случай, — глухо ответил он. — Банальный, идиотский несчастный случай. Нам было по шестнадцать. Лето, дача. Мы лазали по деревьям, как в детстве. Спорили, кто заберется выше на старую яблоню. Я полез первым… А она… она сорвалась. Упала неудачно. Все произошло мгновенно.
Он замолчал, переживая тот день заново. Я видела его перед глазами: летнее солнце, смех, а потом — тишина и крик.
— Мама была там. Она видела все из окна кухни. После этого она… сломалась. В один миг. Сначала была истерика, больница, врачи. Потом она вернулась, но это была уже не она. Она убрала все Анины фотографии из дома, раздала почти все ее вещи. А эту комнату заперла. И начала строить свой идеальный мир. Мир, в котором все под контролем. Где на скатерти нет ни единой складки, где тарелки стоят на одинаковом расстоянии друг от друга. Где не может случиться ничего непредвиденного. Где больше никто не упадет с дерева.
Он поднял на меня взгляд, и в нем была бесконечная усталость.
— Ее перфекционизм, ее контроль — это ее способ не сойти с ума. Она всю жизнь винит себя. Думает, что если бы она тогда не отпустила нас гулять, если бы лучше следила… Она пытается быть идеальной матерью для меня, чтобы искупить вину за то, что не смогла уберечь ее. И она давит на тебя, потому что видит в тебе новую женщину в моем мире. Она боится, что ты принесешь хаос. Боится снова потерять контроль. А я… я просто пытался удержать этот хрупкий мир. Не дать ему рассыпаться. Я думал, так будет лучше для всех.
Теперь все встало на свои места. Разговоры с пустотой. Детские платьица. Ледяная элегантность. Все это было броней, под которой скрывалась огромная, кровоточащая рана.
В этот момент мы оба услышали, как щелкнул замок входной двери. Лариса Павловна вернулась раньше. Мое сердце остановилось. Мы не успели. Антон вскочил, но было поздно. Она уже стояла в коридоре и смотрела на открытую дверь, на свет, льющийся из комнаты, которой «не было».
Она не закричала. Не устроила скандал. Она просто медленно подошла к дверному проему. Ее взгляд скользнул по мне, по Антону, а потом остановился на пустой кровати. Фарфоровая маска на ее лице треснула. Идеальная осанка исчезла. Она вдруг стала маленькой, сгорбленной женщиной. Она сделала шаг в комнату, протянула руку, будто хотела дотронуться до чего-то невидимого, и тихо, как подкошенная, начала оседать на пол. Антон едва успел ее подхватить. Ее глаза были открыты, но смотрели в пустоту. Идеальный стеклянный дом разлетелся на тысячи осколков от одного-единственного тихого вздоха.
Глава 7. Дом на песке
Прошел месяц. Месяц тишины, в которой не было ничего общего с прежней, стерильной тишиной этого дома. Это была тяжелая, вязкая тишина больничных коридоров и недосказанных слов. Ларису Павловну в тот же день увезли в хорошую частную клинику с диагнозом «острое стрессовое расстройство». Ее идеальный мир, который она с таким отчаянием строила пятнадцать лет, рухнул в одночасье, и обломки погребли ее под собой.
Первые дни Антон не разговаривал со мной. Он молча уезжал в клинику, молча возвращался. В его глазах я видела немую укоризну: «Я же просил». Я не оправдывалась. Что я могла сказать? Что я разрушила их хрупкое, больное равновесие во имя правды, которая оказалась никому не нужна? Я собирала вещи, уверенная, что наш брак, едва начавшись, закончился. Я была готова уйти.
В один из вечеров я складывала последнюю стопку своей одежды в чемодан, когда в комнату вошел Антон. Он сел на край кровати и долго молчал, глядя в пол.
— Не уходи, — сказал он наконец. — Пожалуйста.
— Но я… я все разрушила, — прошептала я.
— Ты не разрушила. Ты вскрыла нарыв, который отравлял нас всех много лет, — он поднял на меня уставшие глаза. — Врач сказал… что это должно было случиться. Рано или поздно. Он сказал, что это даже хорошо. Что теперь у нее есть шанс на настоящее исцеление, а не на жизнь в коконе из боли. И у меня тоже.
Он впервые за эти недели взял мою руку. — Я всю жизнь жил с чувством вины. Что я живу, а Аня — нет. Что я смеюсь, люблю… а она — нет. Я поддерживал мамину игру, потому что мне так было проще. Я боялся говорить о ней, боялся вспоминать. Ты первая, кто не испугался посмотреть на нашу трагедию в лицо.
Наш брак не распался. Он прошел через огонь и каким-то чудом уцелел. Мы начали заново. Мы разговаривали. Часами. Обо всем. Об Ане, о его детстве, о его боли, о моей обиде. Мы учились быть честными друг с другом.
Через две недели мне разрешили навестить Ларису Павловну. Я ужасно боялась этой встречи. Я вошла в светлую палату. Она сидела в кресле у окна и смотрела на заснеженный сад. Она похудела, в волосах появилось больше седины. Она выглядела не идеальной леди, а просто уставшей, пожилой женщиной.
Она обернулась. В ее взгляде не было ни ненависти, ни упрека. Только бесконечная грусть.
— Здравствуй, Катя, — тихо сказала она.
Я села напротив. Мы долго молчали. А потом она заговорила. Впервые за пятнадцать лет она говорила об Ане. Не как о святой, не как о боли, а как о живой девочке. Рассказывала, какой та была смешной, как не любила манную кашу, как мечтала стать ветеринаром. Она плакала. И я плакала вместе с ней. Я не была разрушителем. Я стала катализатором, который запустил долгий и мучительный, но необходимый процесс исцеления.
Дом все еще кажется пустым. Комнату Ани мы пока не трогаем. Но теперь дверь в нее не заперта. Иногда мы с Антоном заходим туда вместе. Он достал старые фотоальбомы, которые хранил у себя. На одной из фотографий он и Аня, совсем маленькие, сидят на песке и строят замок. Хрупкий, ненадежный замок, который вот-вот смоет волной.
Наш стеклянный дом рухнул. И теперь мы, втроем, медленно, по крупицам, строим новый. Не идеальный, не безупречный. Дом на песке. Но он будет стоять на фундаменте из правды и прощения. И, может быть, именно такой дом и сможет выдержать любые бури.