— Ну здравствуй, Виктория, — в голосе — ледяная вежливость. — Хочу, чтоб ты знала. Ты настроила моего сына против семьи. Он был нормальный мужик. А теперь тряпка.
— Вы мне звоните, чтобы оскорбить? — Виктория открыла холодильник и достала кефир. У неё уже не осталось сил злиться. Было только ощущение липкого усталого равнодушия.
— Я тебе звоню, чтобы сказать: я тебя насквозь вижу. Всё про тебя ясно. Думаешь, если машина у тебя, так власть тоже у тебя? Да ты просто мелочная и злая. Змея ты, Виктория. Холоднокровная.
— Спасибо за диагноз. Можете теперь вернуться к сериалам. Кажется, у вас там любимый идёт, про страдания бедной вдовы.
— Дмитрий страдает! — закричала Раиса Геннадьевна. — Он мне сам сказал: «Мам, я устал от её холодности». Устал, понимаешь?!
— Пусть уезжает, — Виктория тихо хлопнула холодильник. — Вон Павел — свободная комната. Или к вам. А я устала от того, что каждый раз кто-то хочет поживиться моими вещами, временем, нервами.
— Вот ты как заговорила, — медленно протянула Раиса Геннадьевна. — Значит, и квартира твоя, и всё твоё. А сынок мой — никто?
— Нет, Раиса Геннадьевна. Он кто. Но он — взрослый мужик. И если он сам не может сказать «нет» брату, который его использует, то это не мой муж. Это тряпка. А я за тряпками не замужем.
В тот вечер Дмитрий пришёл поздно. В прихожей пахло перегаром.
— Ты где был? — спросила Виктория, не поднимаясь с дивана.
— С Павлом. Мы пили. Он — нормальный человек. Понимающий. В отличие от некоторых.
Она молча встала. Прошла на кухню. Села, не включая свет.
— Я не понимаю, Вика… — он вышел за ней, наваливаясь на косяк. — Что с тобой стало? Раньше ты была… ласковей. Мягче. А теперь — всё делишь: твоя машина, твои деньги, твоя квартира.
— Потому что устала. Потому что не хочу больше играть в добрую тётю, у которой можно взять всё без отдачи. Потому что мне противно, когда муж выпивает с братом и заодно обсуждает, какая у него жена — стерва.
— Ты… ты что, за собой не замечаешь? — он вдруг поднял голос. — Ты лишаешь меня семьи! У меня больше никого нет, кроме тебя и их!
— А ты подумай, почему у тебя больше никого нет. Может, потому что все, кого ты защищаешь, тебя используют? А я — единственная, кто хоть раз сказал тебе правду?
Они не говорили до утра. Он спал на кухне. Она — в спальне. Утром он ушёл на работу молча. Без прощания.
Виктория собрала свои документы в папку, достала договор на машину, и, наконец, надела пальто. На столе оставила записку:
«Я не твоя мама. Я не Павел. И я не “всегда удобная”. Я человек. Который устал быть вещью. До вечера. Если не будет разговора — будет развод.»
Она не знала, вернётся ли вечером. Зато точно знала: назад дороги уже нет.
***
День выдался на редкость серый. Моросил такой мелкий, противный дождь, от которого зонт только мешает. Виктория сидела в машине напротив работы Дмитрия. Дворники скрипели, как старые кости. В бардачке лежала распечатанная форма заявления о разводе. Без истерик, без «ты во всём виноват» — просто заявление.
Она приехала не для того, чтобы устраивать сцену. А чтобы ещё раз посмотреть ему в глаза и понять — есть ли там хоть что-то живое. Или только привычка.
— Ты серьёзно? — Дмитрий стоял на парковке в рабочем жилете, с пакетом из «Пятёрочки» в руке. Вид у него был уставший, потухший, даже какой-то сдавшийся. — Ты реально хочешь всё вот так вот взять и бросить?
— А ты разве не бросил? — Виктория смотрела на него так, как смотрят на чужого человека. — Когда сказал Павлу, что я стерва. Когда позволил матери поливать меня грязью. Когда пил вчера и не пришёл в спальню.
Он потупился, мямлил, искал слова. Но слова были как мелочь в дырявом кармане — шуршали где-то внутри, но поймать не удавалось.
— Я просто… не знал, что делать, — выдохнул он наконец. — Павел вечно в долгах, мама орёт, ты злишься. Я разрываюсь. Я же не хотел никого обидеть.
— Не обижая никого, ты обидел меня. Постоянно. Системно. Годами, Дим. Ты даже не понимаешь, что это не про машину. Это про то, что ты всегда их выбираешь. А я всё время в конце списка.
— Вика, ну ты же знала, на ком замуж выходишь…
— Знала. И надеялась, что ты вырастешь.
Она достала заявление из сумки. Протянула ему.
— Подпиши. Если ты действительно не хочешь бороться — отпусти.
Он взял бумагу, посмотрел. Руки дрожали. Потом зачем-то оглянулся — как будто надеялся, что кто-то подскажет, что делать. Но рядом была только мокрая парковка и прохожие с пластиковыми пакетами.
— То есть всё? Вот так?
— Нет, не «всё». А «наконец-то». Это не развод, Дим. Это освобождение.
Вечером Раиса Геннадьевна была у неё. Стояла в дверях в туфлях на босу ногу, в тонкой куртке и с выражением лица, как у прокурора на смертном приговоре.
— Ты счастлива теперь? — злобно выдохнула она, не переступая порога. — Добилась своего. Разлучила семью. Машинку свою спасла. Поздравляю.
— Да, — ответила Виктория спокойно. — Счастлива.
— Думаешь, он вернётся к тебе на коленях?
— Нет. Думаю, у меня теперь наконец будет тишина. И больше никто не попросит отдать мою жизнь в аренду.
Раиса вздрогнула. Виктория никогда не повышала на неё голос. Никогда не переходила на личности. Всегда была «культурной». Но сейчас — нет. Сейчас она просто была собой.
— Не забудь, — прошипела Раиса, — он всё равно останется моим сыном.
— Забудьте вы лучше, что он был моим мужем.
И закрыла дверь.
Прошёл месяц.
Виктория не плакала. Не вспоминала, как познакомились, не смотрела старые фото. Жизнь будто отмылась от накипи. Было пусто, но это была та самая, правильная пустота — из которой что-то начнётся заново. Без страха. Без чужих голосов в её голове.
Она записалась в автошколу — на курсы вождения по экстремальным условиям. Психолог сказал, что это символически: она хочет полностью взять контроль в свои руки. И он был прав.
Машина теперь стояла на подземной парковке с сигнализацией. Но дело было не в ней. А в том, что теперь у неё — своя дорога.
И она по ней поедет. Без пассажиров, которые не платят за проезд.
Конец рассказа.
