Илья открывал ворота, когда она уже шагала по двору, с хозяйственной сумкой и тяжёлым взглядом.
— Это что за машина у вас тут? — С порога.
Марина вышла из кухни, вытирая руки о полотенце.
— Мы купили. Я теперь тоже за рулём.
— На Ильины деньги, небось? — Усмехнулась Любовь Андреевна.
— Он горбом своим заработал, а ты себе машину.
Марина ничего не ответила. Только посмотрела на мужа.
— Мам… — начал Илья. — Это наше общее решение. Мы — семья. И Марина работает, между прочим. Много. Ты просто не знаешь, сколько она делает.
— Я всё вижу. Я вижу, как ты под каблуком. Сначала машину, потом квартиру перепишешь, потом будешь сидеть дома с детьми, а она с другим уедет. У вас теперь как модно — разводы да алименты.
Марина тихо вышла на улицу. Закурила. Хотя не курила уже год. Руки дрожали.
Илья проводил мать до остановки. Она молчала, глядя вперёд, словно он ей давно чужой. Под конец всё-таки сказала:
— Я тебя растила одна. Без отца. Вкладывала в тебя всё.
А ты… Ты меня теперь за дверь.
— Мам, я тебя не за дверь. Просто… Марина — моя семья. Я люблю её. Я не могу делить сердце между вами.
— Не звони больше, — тихо бросила она, шагая к автобусу. — Не хочу знать, как ты меня предал.
Илья стоял долго. Пока автобус не исчез за поворотом.
Прошла неделя. Илья снова собрал рюкзак и уехал на вахту. Прощаясь, долго стоял в прихожей, будто не хотел уходить.
— Ты справишься? — спросил он, гладя Марину по щеке.
— Конечно. Мы же договорились — я не слабая, — мягко улыбнулась она.
Он поцеловал её в лоб, крепко обнял детей. Лиза долго не отпускала его шею, Паша молча смотрел в пол. Потом резко бросился отцу на грудь, и Илья вдруг ощутил, как в животе сжалось — всё, что имеет цену, было сейчас в этом доме.
Первые дни вахты прошли в работе. Потом — в молчании.
Он писал матери. Сначала просто: «Мам, ты дома?», потом: «Я скучаю», «Как ты?» — всё без ответа. Звонил — в пустоту. То длинные гудки, то сброс.
Он даже попросил соседку Любови Андреевны — тётю Симу — передать, что хочет поговорить. В ответ получил фото: закрытая дверь, табличка «Не беспокоить».
На четвёртую неделю Илья не выдержал. Взял день за свой счёт и поехал к матери. На старой «девятке» напарника. Был пасмурный мартовский вечер, снег уже сошёл, но земля была серая, неприветливая, как и сам этот визит.
Он постучал. Тишина. Потом — снова, чуть громче.
— Мам. Я знаю, ты дома. Ну, открой.
Стук в дверь. Лёгкий шорох за ней. Кто-то есть.
— Мам, давай просто поговорим. Без криков. Как люди.
Тишина.
— Я устал, мам. Я вырос. У меня семья, дети. Ты всегда говорила, что хочешь, чтобы у меня было лучше, чем у тебя.
Так вот — у меня хорошо. С Мариной хорошо. Я хочу, чтобы ты была рядом. Но не за счёт разрушений.
Ветер подул. Стало холодно. Он постоял ещё — и ушёл. Шаги по гравию отдавались пустотой.
Он ехал обратно и молчал. Дорога казалась бесконечной. Машина глухо урчала, фары выхватывали из темноты мокрый асфальт и силуэты деревьев. Потом он свернул на стоянку у небольшого кафе, достал телефон и стёр номер матери. Не из злости — из смирения.
Весна пришла поздно. Но она всё же пришла.
Марина встречала Илью у машины, где ещё осенью стояла с термосом и улыбкой. Сейчас в её руках были кроссовки Паши — он забыл их в салоне, и она успела только бросить: «Не забудь переобуть, а то носки промочишь!»
Он засмеялся. Давно так не смеялся. И вдруг понял — его дом здесь. С этими запахами, голосами, суетой. Здесь его жизнь, не между чужими заборами и упрёками.
Через пару недель пришло письмо. Конверт без обратного адреса. Внутри — записка:
«Илья. Если хочешь — приезжай. У меня в доме ремонт давно назрел. Помоги. Я всё прощу. Только помоги. Мама».
Марина нашла письмо на столе, помятый уголок торчал из-под газеты. Прочла, не говоря ни слова.
— Это шантаж, — тихо произнесла она.
— Я знаю. Но мне всё равно стало легче. Значит, она всё ещё хочет общения. Пусть даже так…
Он не поехал. Не потому, что не хотел. Потому что понял: его помощь — не валик и краска, а уважение к своим границам. И если мать не умеет их уважать — ремонт не сблизит их.
Вечером, когда дети уснули, Марина села рядом с ним, поджав под себя ноги.
— Ну что? — спросила.
— Не открыла.
— Больно?
— Уже нет. Я отпустил.
Она положила голову ему на плечо.
— Ты знаешь… Когда ты только начал писать ей, я злилась.
Думала, опять: уговоры, чувство вины. А потом… увидела, что ты просто хочешь её не потерять. Не по обязанности. По-человечески.
— Да. Я до конца надеялся, что ей важнее я, чем её гордость.
Марина помолчала.
— Гордость — странная штука. Иногда она заменяет людям тепло.
— А я выбираю тепло, — тихо ответил он и поцеловал её в висок.
Летом они поставили беседку во дворе. Дети бегали босиком по траве, смеялись. Паша строил из веток «штаб», Лиза кормила котёнка из старой миски. Марина повесила качели — просто так, ради удовольствия.
Однажды Илья вышел из дома с двумя чашками чая. Присел рядом с женой.
— Смотри, — кивнул он на калитку. — Письмо.
Она взяла конверт. Почерк матери. Кривой, но знакомый.
«Илья. Я старая. Упрямая. Иногда с людьми тяжело, а со своими — ещё труднее. Ты хороший сын. Прости, что не умею по-другому. Живи счастливо. Я не приду, но думаю о тебе».
Он прочёл письмо, потом сжал его в кулаке, но не выбросил. Положил в карман.
— Письмо прощения? — спросила Марина.
— Нет. Письмо признания. Она признала, что я не маленький. Что у меня есть своя жизнь. И это… как дверь, которую хоть чуть-чуть приоткрыли.
Она кивнула.
— Главное, что теперь дверь с другой стороны тоже может открыться. Когда ты будешь готов. И если она — тоже.
Он смотрел на её лицо — уставшее, родное. Думал, что в этой женщине его дом. Его свет. Его выбор.
— Ты знаешь, — сказал он. — Я так боялся быть плохим сыном, что чуть не стал плохим мужем. Но ты меня спасла.
Марина покачала головой.
— Нет, Илья. Ты сам себя спас. Просто я рядом стояла.
Прошло время. Письма он не выбросил. Хранил оба — и про ремонт, и про признание. Они лежали в ящике среди всяких ненужных, но дорогих мелочей. Он не звонил больше матери. Но иногда присылал посылки — лекарства, свежий мёд, чай. Без записок. Просто по-человечески.
А однажды в почтовом ящике он нашёл открыточку. Без подписи.
«Спасибо за посылку. Мёд вкусный. Береги Марину».
Он улыбнулся. Не потому что всё стало как раньше. А потому что стало — как должно.
