Первой снова пришла племянница. Без звонка, без предупреждения. Стояла в дверях с видом прокурора.
— Мы будем оспаривать, — сказала сразу. — Не думай, что всё вот так тебе и достанется. У тебя нет совести. Затаилась, обслуживала, а потом — хоп и в завещании. Это называется как?
Света опёрлась рукой о косяк.
— Это называется забота. Я шесть лет с ней рядом была. Где вы все были?
— Ты лезла, куда не просили! — закричала та. — Патологическая прилизанная! Думаешь, если фартук повязала — уже святая?
Света ничего не сказала. Закрыла дверь. Медленно. Без хлопков.
Следующие два дня были похожи на осаду. Вечером кто-то звонил в домофон, молчал. Утром бумажка в ящике: «Наследство не воруем!» Подъезд шептался, как улья.
На работе стало хуже.
— Ну всё, теперь Светка у нас в высшем свете, — бросила медсестра Галя при всех в ординаторской.
— А что, правильно устроилась, — хмыкнула другая. — Пять лет — и трёшка в центре. Мы тут всю жизнь вкалываем и ни черта.
— Да-да, — протянул санитар Миша. — Все так бы хотели. Только не у всех хватает наглости.
Света встала. Пошла в раздевалку. Закрыла за собой дверь и не включила свет. Села на лавку. Слёзы снова подступили — но теперь уже не из усталости, а от чего-то грязного. Как будто её вымазали с головы до пят, а она даже рот открыть не может.
Старшая медсестра зашла вечером, будто между прочим.
— Тебе теперь тяжело будет в коллективе. Я понимаю, что у тебя всё законно. Но ты же знала, как люди отреагируют. Тебе бы — потише. Скромнее как-то.
— А что я сделала не так? — впервые за всё время Света подняла голос. — Я что, просила? Я требовала?
— Не кипятись, — вздохнула старшая. — Я просто… предупреждаю.
В тот вечер Света написала заявление. Без слёз, без истерики. Просто — поставила точку.
На третий день к ней пришли трое: та же племянница, ещё какая-то женщина — позже представилась снохой брата Валентины, и какой-то мужчина. Привели с собой «юриста», который даже не представился.
— Мы имеем право, — говорил он. — Наследники по закону, по очереди. Вы незаконно удерживаете жилплощадь.
— Вы были с ней? — спросила Света. — Хоть раз? За шесть лет?
— Это неважно, — перебила племянница. — Завещания можно оспорить. Есть масса прецедентов. Она уже не соображала ничего. Ты ей таблетки подсыпала, да?
Света посмотрела в глаза. Тихо сказала:
— Выметайтесь.
— Что?
— Я делала то, что никто из вас делать не хотел. Я мыла ей ноги. Я в три ночи бежала, когда ей становилось плохо. Я плакала, когда она не могла вспомнить, как меня зовут. Я стирала простыни и держала её за руку, когда она умирала. Вы — никто. И для неё вы были — никто.
Они ещё что-то говорили, но Света уже не слушала. Стояла у окна, спиной. Руки дрожали — но не от страха. От решимости.
Вечером она долго сидела на кухне. На столе стоял недопитый чай. Запах был слабый, липовый. Тот, что Валентина Андреевна любила. Вспомнился день, когда всё началось: руки дрожащие у подъезда, голос: «Девочка, помоги, я… я не могу встать».
Тогда всё и началось.
Света съехала в субботу. Никому ничего не сказала. Попросила водителя из больницы — того самого, что когда-то привозил Валентину Андреевну с процедур. Он приехал, помог донести коробки, молча. Только когда поставил последнюю в коридоре, сказал:
— Ты всё правильно сделала. Она тебя действительно звала дочкой. И гордилась тобой. Даже если не говорила.
Света кивнула. Потом закрыла за ним дверь. Осталась одна.
Квартира стояла тишиной. Такой, от которой звенит в ушах. Стены были пусты, обои — выцветшие. Шторы она сняла ещё утром. Открыла окна. Воздух вошёл — прохладный, живой. С улицы доносился шум машин, крик ребёнка, чей-то смех.
Она села на старый матрас, прислонённый к стене. Облокотилась на коробку. Просто сидела. Впервые — без тревоги. Без чужого взгляда. Без оглядки.
Ремонт начала на третий день. Потихоньку, без бригады. Сама. Старый диван — на выброс. Серванты — отдала соседке. Оставила только стол. Маленький, с потёртым лаком. И табурет рядом. В нём — что-то было.
Когда открыла крышку, нашла коробочку. Плотную, как от украшений. Внутри — записка.
«Светочке. Я всё понимаю. Ты не просила. Но это — не благодарность. Это — доверие. Это мой выбор. Твой — быть рядом. Мой — быть уверенной, что ты не останешься одна. Валентина».
Света долго держала бумажку в руках. А потом положила обратно. Накрыла крышкой. И поставила в ящик стола.
Через неделю в дверь снова позвонили. Она уже знала, кто это. Племянница. Одна. Без папки, без адвоката.
— Я просто хотела… — начала она. — Я не знала, что всё так. Мне никто ничего не говорил. Я думала — ты воспользовалась…
— Вы ошиблись, — перебила Света. — Но это уже не важно. Я теперь просто хочу жить спокойно. Без крика.
Они постояли в тишине. Потом племянница кивнула и ушла. Без угроз. Без прощания.
Света провела пальцем по подоконнику. За день до этого пришло письмо из суда: дело закрыто. Наследники не смогли доказать ни давление, ни недееспособность. Завещание признано действительным. Она перечитала строки несколько раз, не сразу поверив — и только тогда позволила себе выдохнуть. Поставила чайник. За окном кто-то махал рукой, шёл по тротуару. Кажется, Елена. Она посмотрела в окно. Не пряталась. Не махала в ответ. Просто смотрела.
Это было её окно. Её дом. Её решение.
Не случайность. Выбор. И она его приняла.
