Муж притащил домой эту беременную девицу со словами, что той некуда идти.
– Это что, твой ребёнок? – прошипела Лида на ухо мужу, пока белёсая девица жалась в дверях у порога, неловко держа в руках какие-то пухлые пакеты, видимо, с нехитрыми пожитками.
Неужели он и правда решил, что Лида позволит этой девице здесь жить?
Миша посмотрел на Лиду тем самым своим взглядом, которого так боялись окружающие. И сказал:
– Приготовь ей комнату.
Будто они живут во дворце с кучей гостевых спален! Дом у них, конечно, был просторный, но, когда у вас пять дочерей, свободной комнаты не найти.
На самом деле Лида поняла, о какой комнате идёт речь. Он имел в виду её мастерскую. Подарок ей на сорокалетие: он тогда тщательно скрывал свой план, посвятив в него, однако, старших дочерей, которые не могли выдать его секрет. Миша тогда утеплил стены в кладовой, провёл туда свет и настелил полы. Первоначально там стояли только швейная машинка, стол и шкаф, но позже Миша перенёс туда старый диван, когда младшим купили двухъярусную кровать. Диван, конечно, был подавленный, пружины торчали во все стороны, а бархатное покрытие истерзали кошки. Но Лиду устраивал и он: иногда она засылала в мастерской, когда не было сил тащиться до спальни.
Когда-то шитьё было увлечением Лиды, но сейчас это стало её работой – Лида шила на заказ. И хотя оно всё ещё приносило ей удовольствие, по большей мере это превратилось в рутину. Но мастерскую Лида любила и не собиралась её отдавать.
– Если тебе приспичило притащить свою кралю в дом, то сели её в зале! – подбоченилась Лида.
Залом они называли большую комнату, где стоял телевизор и жили две старшие дочери. В детской места совсем не было – двухъярусная кровать и полуторка для средней, два стола, на которых девчонки делали уроки, и без того помещались с трудом. А в зал ещё можно как-то впихнуть раскладушку.
– Как скажешь, – внезапно сдался Миша и прошёл на кухню, махнув девчонке – дескать, пошли со мной.
Та зашуршала своими пакетами и, как собачонка пошла за Мишей.
Потом он рассказал, что подобрал девчонку на вокзале. Та просила милостыню, а местные профессионалы гоняли её, так как своим беременным животом и невинным личиком Аглая составляла им серьёзную конкуренцию.
– Имя-то какое – Аглая! – ворчала Лида.
Поводов не верить мужу у неё не было – за все годы брака он ни разу не был пойман не то, что на измене, а вообще на каком-то вранье: всю зарплату приносил домой, если говорил, что пошёл туда-то, там и находился, ну и так далее. Но в деревне стали говорить, что Авдеевы устроили шведскую семью, а средняя дочь так вообще подралась в школе и пришла домой вся в слезах.
– Мальчишки сказали, что Аглая папе сына, наконец, родит!
Мастерскую Лида, конечно, не отдала. С горем пополам, выдвинув диван в зале и сняв дверцу со старого шкафа, они соорудили нечто вроде перегородки, за которой и поселили Аглаю на раскладушке. Места было впритык, но гостья, казалось, была и этому рада. Она вела себя тихо, казалось, даже дышать боялась, и это раздражало Лиду больше всего: эта тихая покорность казалась ей наигранной, тонким расчётом, направленным на то, чтобы выставить перед Мишей Лиду в невыгодном свете.
– Видали, что из себя строит? – шипела она старшим дочерям. – Чисто королева в изгнании!
Дочери, и без того ревновавшие отца, с готовностью подхватили материнское настроение: ненависть к Аглае стала тем клеем, что на время скрепил их пошатнувшийся мирок.
Первой «акцию» провела средняя дочь, Светка, та самая, что пришла из школы в слезах. Она подкараулила момент, когда Аглая пошла в туалет, и стремительно вылила в её тарелку с только что налитым супом полсолонки соли.
– Чтобы вкуснее было, – злорадно прошептала она сёстрам.
Вернувшись, Аглая съела ложку супа, поперхнулась, но не подала вида. Она просто отставила тарелку и тихо сказала: «Спасибо, что-то не хочется сегодня есть». Лида, наблюдавшая за этим краем глаза, почувствовала укол досады. Почему она не возмутилась? Не пожаловалась Мише?
Старшие, вдохновлённые «подвигом» сестры, придумали нечто более изощрённое: стали вытаскивать из корзины грязное бельё Аглаи, раскидывать по ванной и жаловаться отцу, что Аглая неряха. Воровали конфеты из шкафа, съедали, а фантики Аглае под подушку подкладывали. Ну и так далее. Лида догадывалась, что это девчонки пакостничают, но притворялась, будто ничего не знает, когда те отцу жаловались.
– Аглая – гостья в нашем доме, – заявлял Миша. – Оставьте её в покое!
Лида бы усмирила дочерей, если бы не сплетни, в которых на все лады обсуждали теперь их семью. Лида старалась не замечать шепотков за спиной, но когда оказывалась в людных местах, например, в магазине, от прямых вопросов не получалось уворачиваться.
– Лид, ну как ты терпишь-то? – с притворным сочувствием набросилась на неё тучная Маша, жена местного механизатора, перегородив проход между прилавком и стеллажами. – Михаил, конечно, молодец, добытчик, а вот чтоб такое… Прямо в дом её притащил, совсем стыда нет! Неужели и правда сына ему родит? Прям шведская семья у вас!
Лида почувствовала, как кровь приливает к щекам.
– Да не его это ребёнок, – выдавила она, сжимая ручку хозяйственной сумки. – Девчонку на вокзале подобрал, сирота она, ещё и на сносях.
– Ага, подобрал, – фыркнула вторая собеседница, худая, как жердь, Валентина. – То-то Миша твой вокруг неё, как петух вокруг наседки. Наивная ты Лида, честное слово!
Лида хотела крикнуть, что Миша ни разу не дал повода, что он честный человек, но слова застревали в горле комом обиды и страха. Может, они видели то, чего не видела она сама? Или просто смаковали чужую беду?
– Надо действовать, – Маша понизила голос до конспиративного шёпота и сунула Лиде в руку замызганный пакетик с какой-то сушёной травой. – Вот, возьми. Как Миша по делам уедет, ты её в баньку замани. Хорошенько попарь, да этот отвар на каменку вылей. Она у тебя всё и выпустит. Сама, будто от духоты. И нет проблемы.
Лида отшатнулась, будто её ужалили. Пакетик жёг ладонь.
– Да ты что! Это же… – она не нашла слов.
– Грех? – подсказала Валентина. – А в ваш дом её привести не грех? Соседи пальцем показывают, дети в школе дразнятся. Чему твои девчонки научатся? Ты свою семью спасаешь, так что решайся, Лида.
Она не помнила, как вышла из магазина. Пакетик лежал в кармане пальто, словно раскалённый уголь. Слова женщин звенели в ушах, сливаясь в навязчивый хор: «Спасаешь семью… Спасаешь семью…»
Мысль о том, что они могут быть правы, что это единственный способ всё вернуть, медленно и ядовито пускала корни в её израненной душе.
Миша уехал на три дня на срочный объект. В доме воцарилась звенящая, напряжённая тишина. Лида объявила, что вечером будет баня. Дочери обрадовались, Аглая сначала робко отказалась, но Лида, сама удивляясь своему спокойному тону, настояла.
– Тебе полезно, прогреешься, а то вон как кашляешь.
Вечером Лида заварила тот самый «особый» отвар. Пахло горько и неприятно. В баню сначала отправила девчонок, и только потом велела идти Аглае. А перед этим пошла в баню с отваром и долго там стояла над каменной кладкой, не решаясь его вылить. Рука дрогнула, когда дверь распахнулась, и в предбанник, кутаясь в Мишин старый халат, вошла Аглая.
– Я тебе тут парную готовлю, – смутилась Лида.
– Спасибо, – тихо сказала Аглая, и в её глазах светилась неподдельная, жалкая благодарность. – Вы так добры ко мне.
Эти слова прозвучали как пощёчина. «Добрая». Была ли Лида доброй? Она и сама не могла сказать, но глядя на эту молодую, запуганную девушку с огромным, беззащитным животом, почувствовала, как в душе будто бы щемит от жалости. Ребёнок внутри этого живота не был виноват в её страхах, в слухах и в её собственной трусости.
«Спасаешь семью? – пронеслось в голове. – Таким вот способом?»
Сердце заколотилось в паническом ритме. Рука, державшая кастрюлю с отваром, задрожала. Лида поставила кастрюлю на пол, набрала ковшом обычной воды и плеснула на камни.
– Всё, я пошла, – хрипло проговорила Лида.
Выйдя из бани, она одним резким движением выплеснула тёмную, дурнопахнущую жидкость в кусты. Руки тряслись, сердце стучало так, словно она от медведя убегала. Добрая. Ничего она не добрая – Аглаю в своём доме больше не потерпит. Пусть Миша возвращается и увозит её, куда хочет.
Все три дня Лида накручивала себя, репетировала, что скажет мужу. И когда он вернулся, сразу же накинулась:
– Хватит! – выдохнула она, и голос её дрожал от сдерживаемых слёз и злости. – Я больше не могу! На меня в деревне пальцем показывают, как на дуру! Детей в школе дразнят, я уже не знаю, что им отвечать!
Лицо Миши было усталым и виноватым.
– Лида, я тебе сто раз говорил: не мой это ребёнок! Ну некуда ей идти! Мы не можем выгнать на улицу беременную девочку. Это просто не по-людски.
– По-людски? – Лида истерически рассмеялась. – А то, что творится в моём доме, что творят с моими детьми – это по-людски? Знаешь, что про нас говорят? Шведская семья у нас, Миша! ШВЕДСКАЯ! У нас!
– Люди всегда будут сплетничать, – он отмахнулся, но в его глазах мелькнуло раздражение. – Наше дело – поступать правильно. У нас самих пять дочерей. Представь, что одна из них окажется в такой ситуации: брошенная, без денег, вынуждена просить милостыню на вокзале. Разве ты не хотела бы, чтобы кто-то подал ей руку? Дал крышу над головой?
Этот аргумент, который он использовал уже не раз, на этот раз сработал как спичка, брошенная в бензин. Лида выпрямилась, её глаза вспыхнули.
– Не смей! – прошипела она так тихо и ядовито, что Миша невольно отступил. – Не смей даже думать о таком! Я наших дочерей воспитываю правильно! Я вкладываю в них всё! Они умные, они знают себе цену! С ними такого никогда не случится! Никогда! Потому что я их научу, как надо жить, а не шляться по вокзалам и не подсаживаться на шею к чужим мужьям!
Она кричала уже почти не своим голосом, выплёскивая наружу всё унижение, весь страх, всю накопившуюся усталость. В её словах была не только злость на мужа и Аглаю, но и яростная, животная уверенность в том, что её дети не повторят этой унизительной участи.
Миша смотрел на неё, и постепенно раздражение в его глазах сменилось чем-то другим – не то жалостью, не то удивлением.
– Ты так уверена? – тихо спросил он. – В жизни всякое бывает, Лида. Никто из нас не идеален. Нет гарантии, любой из нас может оступиться.
– Гарантия! – выкрикнула она. – Я и есть гарантия! Пока я жива, я не допущу, чтобы мои девочки так пали! А ты эту бесстыжую ставишь выше спокойствия своих дочерей! Выше моей репутации!
– Я не ставлю её выше. Я просто пытаюсь поступать по совести. А если твоя репутация держится на том, чтобы пройти мимо чужой беды, то это не та репутация, которая мне нужна.
Он развернулся и пошёл, оставив Лиду одну с её гневом и праведной уверенностью в собственной правоте. Она проиграла эту битву. Но не собиралась отступать.
Дома стало совсем невыносимо, и Миша пользовался любой уловкой, чтобы куда-нибудь уехать. Вот и тот день сказал, что едет на охоту с ночёвкой. Он уезжал всего на сутки, но для Лиды это были сутки, наполненные гулкой пустотой, от которой щемило под ложечкой. Чтобы не думать об этом и не смотреть на бледное лицо Аглаи, она вся погрузилась в работу: засела в мастерской, велев девчонкам делать уроки и не шуметь.
Заснула она в мастерской. Спала странным тяжёлым сном, и посреди ночи её разбудил кошмарный сон: снилось Лиде, будто её девочки скользят в лодках по тёмной реке, лежат в белых одеждах с закрытыми глазами. Тревога заставила Лиду встать и пойти в дом.
Сначала показалось, что всё нормально. Только словно воздуха нет. Лида попыталась вдохнуть полной грудью, но вместо воздуха в лёгкие словно заливалась густая, удушливая вата. Сердце забилось в паническом ритме. Мысль, острая и леденящая, пронзила мутное сознание.
Угорели. Не проследила она – младшая снова раньше времени заслонку закрыла!
Словно подброшенная пружиной, она бросилась в детскую. Схватила младшую, повисшую на её руках тряпичной куклой, принялась тормошить остальных. Вытащила младшую в сени, вернулась. Ещё двоих, потом за старшими, которые со сна не понимали, что происходит. Тащила их, как мешки, задыхаясь, плача от бессилия и ужаса. Вытащив старших, она выдохнула, судорожно втянула ледяной воздух. Голова кружилась, тело просило одного – рухнуть и отключиться. И тут её кольнула новая мысль.
Аглая.
Девушка осталась в зале, за своей занавеской. В самой дальней комнате.
В голове Лиды зазвучал ядовитый голос.
Оставь. Судьба сама распорядилась. Никто и не подумает, что это не несчастный случай. Ты спасёшь своих, а её просто не станет. И все проблемы решатся. Навсегда.
Лида зажмурилась. Перед глазами поплыли пятна. Это было бы так просто. Объяснимо. Угарный газ не щадит никого.
Но тут она словно увидела бледное, испуганное лицо девушки, сказавшее ей «спасибо за доброту». Увидела огромный, беззащитный живот.
Нет, она не может. Не может так «учить» своих дочерей. Учить подлости.
Собрав последние силы, она оттолкнулась от косяка и, шатаясь, как пьяная, пошла обратно в адскую духоту.
Аглая лежала на раскладушке без движения. Лида, не помня себя, схватила её за плечи и потащила. Девушка была тяжёлой, неподвижной. Лида падала, поднималась и снова тащила, пока не вывалилась со своей ношей в сени. Рухнула, давясь кашлем, принялась тормошить Аглаю.
– Дыши! – хрипло приказывала она. – Дыши, чёрт тебя дери! Дыши!
Аглая вздрогнула. Слабый, хриплый звук вырвался из её губ. Она сделала судорожный, неглубокий вдох. Потом другой.
Лида смотрела, как грудь Аглаи медленно поднимается и опускается, и рыдала – не от радости, а от дикой, выворачивающей наизнанку усталости и от осознания того, что она только что сделала. Она спасла их всех. И ту, что ещё вчера готова была ненавидеть.
После того случая всё изменилось: Миша, вернувшийся с охоты, ходил мрачный и виноватый, хотя Лида и не возлагала на него вину – во всём была шалость младшей дочки, спасённые девчонки перестали изводить Аглаю, они теперь были связаны незримой нитью. Сама Аглая, и без того тихая и незаметная, стала совсем бледной и несчастной.
Как-то раз она подошла к Лиде, когда та одна мыла посуду на кухне.
– Лида… Нам нужно поговорить.
Голос её дрожал. Лида, вытирая руки, обернулась.
– Я соврала Мише, – выдохнула Аглая, не поднимая глаз. – Он не приходил ко мне той ночью. Никогда. Он честный.
Лида замерла. Ледяная волна прокатилась по её спине. Она молча ждала, чувствуя, как подкатывает тошнота.
– Я жила не с подружкой, как говорила. Я сбежала от матери. А он… Я увидела его на вокзале и вспомнила сразу. Он приезжал на юбилей, меня туда вызывали, а он пьяный был. И я сказала, что он ко мне приставал той ночью, когда ночевал в городе у сослуживца. И что ребёнок его.
Слова падали, как камни, в звенящую тишину кухни.
– Я просто… Мне некуда было идти. А он такой сильный, добрый. Я подумала, он поможет. Я думала, хоть немного поживу в тепле, поем, а потом уйду. Но он привёз меня сюда, и я… Мне так страшно было признаваться.
Лида смотрела на эту девочку – испуганную, лживую, жалкую – и не чувствовала ни гнева, ни торжества. Только бесконечную, всепоглощающую усталость.
– Так чей ребёнок? – тихо спросила она.
Аглая лишь пожала плечами, сгорбившись ещё сильнее.
– Не знаю. Один из клиентов.
Это слово повисло в воздухе, тяжёлое и грязное.
– Клиентов? – переспросила Лида, не веря своим ушам.
Аглая подняла на неё заплаканные глаза, и в них был такой ужас, такая бездна отчаяния, что Лиду передёрнуло.
– Мама… Она меня заставляла. Говорила, красивая, молоденькая, должна деньги приносить. А я не хотела. Я сбежала.
Вот оно. Не легкомыслие. Безысходность. Искалеченное детство. Лида представила на мгновение своих дочерей – Катю, Светку, Лену – на месте Аглаи. И сердце её сжалось от боли.
– Я уеду, – прошептала Аглая, вытирая лицо краем кофты. – Сегодня же. Скажу Мише, что всё вспомнила – ребёнок не его. И уеду. Простите меня. И спасибо за всё.
Она развернулась, чтобы уйти, но Лида остановила её.
– Погоди.
Она подошла ближе, глядя на этот бледный, испуганный лик.
– Оставайся.
Аглая смотрела на неё испуганным, полным недоверия, взглядом.
– Оставайся, – повторила Лида твёрже. – До родов. Потом видно будет. Но говорить Мише не надо.
– Как? Но он же думает…
– Пусть думает, – тихо, но властно перебила Лида.
В её голове молниеносно складывался план. Стратегия спасения. Не Аглаи – их общей, хрупкой, едва не рухнувшей реальности.
– Если ты ему сейчас во всём признаешься, он тебя выгонит, я его знаю. Оставь всё как есть.
Она взяла Аглаю за подбородок, заставив поднять глаза.
– Но запомни. Это мой дом. И мой муж. И ты здесь – по моей воле. Поняла?
Аглая кивнула, слёзы снова потекли по её щекам, но теперь это были слёзы облегчения.
– Иди умойся, – Лида отпустила её. – И ни слова Мише.
Она повернулась к раковине, к немытой посуде, к своей обычной жизни. Она спасла Аглаю той ночью и теперь чувствовала себя обязанной спасти её и от другой, не менее страшной пропасти.
Роды случились стремительно, посреди ночи. Миша отвёз Аглаю в больницу, а когда вернулся домой, сообщил хрипло:
– Мальчик…
Лида кивнула.
– Лид… – его голос сорвался. – Я не помню ничего. Клянусь. Ни-че-го. На юбилее это было. Помнишь, я ездил? Она там в гостях была, а я пьяный. Не помню я, правда. Но если это мой сын…
Он не мог договорить. Он плакал. Тихо, по-мужски, сдерживаясь, но плечи его тряслись. Лида видела его слёзы всего несколько раз в жизни: когда хоронил отца, когда родилась их первая дочь. И сейчас.
Лида подумала, что если она сейчас расскажет ему правду, он не обрадуется и не вздохнёт с облегчением. Он будет уничтожен. Уничтожен тем, что его так цинично использовали, что его доброту так растоптали. Его мир, построенный на честности и прямолинейности, рухнет. И первое, что он сделает в порыве ярости и стыда – выгонит Аглаю с новорождённым младенцем на улицу. А куда ей идти?
Лида подошла к нему, обняла.
– Тише, Миша. Всё хорошо.
Он смотрел на неё, и в его взгляде была мольба о прощении, которого она не могла ему дать, потому что не в чем было прощать.
– Ничего не надо говорить, – сказала она твёрдо, глядя ему прямо в глаза. – У тебя родился сын. Вот и всё, что имеет значение.
Пусть шепчутся в деревне. Пусть говорят, что у Авдеевых «наконец-то родился наследник», и что Лида «смирилась». Она знала правду. И Аглая знала. И эта тайна связывала их теперь прочнее, чем любые родственные узы. Когда-нибудь Лиде это пригодится…