Последние слова Дарьи упали между ними, как лезвие гильотины. Павел замер. Хождение прекратилось. Он стоял посреди кухни, и в его глазах, до этого мечущих гневные искры, появилось что-то новое — холодное и расчётливое. Он понял, что стена, в которую он бился, не просто прочная. Она была выстроена из материала, который ему нечем было пробить: из чужих принципов и чужого чувства долга. И тогда он сменил тактику. Он решил не пробивать стену, а взорвать фундамент, на котором она стояла.
— Понятно, — протянул он, и в этом простом слове было больше яда, чем в самой изощрённой ругани. — Значит, твои родители для тебя важнее, чем я. Чем моя семья. Это ведь всегда так было, да? Я просто не хотел замечать.
Дарья не ответила. Она смотрела на него, и впервые за вечер ей стало по-настоящему страшно. Не от его злости, а от того, как легко и буднично он перевернул всё с ног на голову, выставляя её виноватой в собственной порядочности.
— Ты всегда была их идеальной дочерью, Дашенькой. Той, что оправдывает ожидания. Той, что никогда не подведёт. И наш брак — это просто продолжение твоего проекта «идеальная жизнь», в котором я играю роль удобного мужа. Но как только мои интересы, интересы моей крови, моей родной сестры, вступают в противоречие с интересами твоих «стариков», всё сразу становится на свои места. Я — чужой. Приложение к тебе. А они — святое.
Он говорил это спокойно, почти академично, разбирая их брак на части, как сложный механизм. Каждое слово было точным, выверенным ударом, нацеленным в самое уязвимое место. Он обвинял её не в жадности или упрямстве, а в отсутствии любви. В том, что он для неё — лишь функция.
— Ты несёшь чушь, Паша. И ты сам это знаешь, — её голос оставался ровным, но внутри всё сжалось в ледяной комок. — Ты просто пытаешься найти способ оправдать своё желание прогнуть меня.
— Прогнуть? — он рассмеялся. Сухой, неприятный смех. — Это ты пытаешься всех прогнуть под свои правила! Весь мир должен вращаться вокруг дачи твоих родителей! Я уже пообещал Лере, понимаешь? Сказал, что вопрос решён и что завтра она может перевозить вещи. Я был уверен, что у меня есть жена, а не каменный истукан. И что теперь? Мне звонить ей и говорить: «Извини, сестрёнка, моя жена, хранительница родительского склепа, не разрешила»? Ты хочешь, чтобы я так выглядел в её глазах?
Вот оно. Последний козырь. Шантаж собственным унижением, в котором виноватой, разумеется, будет она. Дарья медленно поднялась со стула. Вся усталость, всё раздражение, вся накопившаяся за эти годы горечь от его инфантильных выходок и вечного преклонения перед сестрой, — всё это разом поднялось из глубины и превратилось в холодную, звенящую ярость.
— С какой стати твоя сестра будет жить в загородном доме моих родителей, пока они уехали из города? Она им кто? Никто! Вот пусть и кочует дальше по съёмным квартирам!
— Но, она же…
— Это её образ жизни, и ни я, ни мои родители не обязаны его оплачивать своим комфортом и своим доверием. А то, как ты будешь выглядеть в её глазах, меня не волнует. Ты должен был думать об этом раньше. Перед тем, как давать обещания, которые не можешь выполнить. Перед тем, как распоряжаться чужим имуществом.
Тишина, наступившая после её слов, была абсолютной. Она не звенела и не давила. Она просто была. Пустота, в которой утонули все их совместные годы. Павел смотрел на неё долго, не мигая. Его лицо превратилось в маску. Ни злости, ни обиды — ничего. Только холодное, отстранённое изучение. Словно он впервые видел её и пытался запомнить.
— Хорошо, — наконец сказал он. Всего одно слово. — Я тебя понял.
Он развернулся и вышел из кухни. Не хлопнув дверью, не бросив ничего на прощание. Просто ушёл, оставив Дарью одну посреди этого внезапно опустевшего поля боя. И она поняла, что это не конец скандала. Это было его настоящее начало.
Два дня в квартире стояла вязкая, густая тишина. Они не разговаривали. Двигались по одной траектории, спали в одной постели, но между ними пролегла невидимая трещина, холодная и глубокая, как разлом в леднике. Павел вёл себя подчёркнуто отстранённо. Он не извинялся, не пытался возобновить разговор. Он просто существовал рядом, демонстрируя всем своим видом, что он оскорблён, не понят и ждёт, когда она придёт в себя и признает его правоту. Дарья наблюдала за этим молчаливым спектаклем и чувствовала, как внутри неё что-то медленно умирает.
В субботу утром позвонила мама. Обычный звонок из санатория — спросить, как дела, и дать мелкое поручение.
— Дашенька, я совсем забыла. Я тёте Вере обещала баночку своих огурцов, тех, что с тархуном. Она в понедельник зайдёт. Заедь на дачу, пожалуйста, возьми из погреба. Ключи от погреба на гвоздике, у входа в дом.
После этого звонка всё встало на свои места. Это был знак. Необходимость. Обыденная просьба, которая должна была положить конец этой мучительной неопределённости.
— Я на дачу съезжу, — бросила она Павлу, который сидел на диване, уставившись в экран ноутбука.
Он кивнул, не поднимая головы.
— Угу.
Дорога заняла меньше часа. Дарья вела машину на автомате, мысленно прокручивая их последний разговор. Она не знала, чего ждёт и на что надеется. Может быть, она откроет дом, а там будет всё так, как они оставили с родителями: тишина, лёгкий запах сухих трав и пыли в солнечном луче. И она выдохнет с облегчением, поймёт, что Павел просто блефовал, давил на неё, но не посмел бы перейти черту. Эта слабая, наивная надежда теплилась в ней всю дорогу.
Она умерла, как только Дарья свернула на их улицу. У ворот родительского дома стояла незнакомая вишнёвая «девятка» с тонированными стёклами. Сердце ухнуло куда-то вниз, но внешне она осталась совершенно спокойной. Она припарковала свою машину чуть поодаль, вышла и подошла к калитке. Замок был открыт. Из приоткрытого окна на втором этаже доносилась тихая, но навязчивая музыка. Дарья обошла дом. На веранде, в любимом отцовском плетёном кресле, развалившись, сидела Лера. Она курила, лениво стряхивая пепел прямо на дощатый пол, и что-то оживлённо рассказывала по телефону. Она была здесь хозяйкой.
Дарья не стала заходить. Не стала ничего говорить. Она просто смотрела на эту картину несколько секунд. На чужую машину у ворот. На дым сигареты, оскверняющий чистый дачный воздух. На самодовольное лицо Леры в окне. Этого было достаточно. Она развернулась, молча села в машину и поехала обратно в город. Внутри не было ни гнева, ни обиды. Только оглушающая, звенящая пустота. Всё было решено за неё.
Она вошла в квартиру. Павел по-прежнему сидел на диване.
— Быстро ты, — безразлично бросил он, не отрываясь от экрана.
— Я была у дома, — сказала Дарья, останавливаясь в дверях комнаты.
Он поднял на неё взгляд. И в его глазах она не увидела ни страха, ни вины. Только упрямую, тупую готовность к обороне.
— И?
— Там Лера.
Он медленно закрыл ноутбук. Звук щелчка показался оглушительным.
— Ну да. А где ей быть? На улице? Ты сама меня вынудила.
— Ты взял запасные ключи. Те, что отец оставлял в гараже на экстренный случай, — это был не вопрос. Это была констатация факта.
Павел встал. Он был выше, крупнее, и сейчас он пытался давить на неё физически, нависая сверху.
— Экстренный случай настал. Моей сестре негде было жить. Для меня это экстренный случай. А для тебя, видимо, нет. У тебя другие приоритеты.
Он ждал криков, упрёков, скандала. Но Дарья просто смотрела на него. Она смотрела на его лицо, которое знала столько лет, на родинку над губой, на морщинки у глаз, и понимала, что видит совершенно чужого человека. Мужчину, который без колебаний предал её доверие, доверие её родителей, и даже не считал это чем-то из ряда вон выходящим. Он просто решил свою проблему. За её счёт. Искренне считая, что имеет на это полное право.
— Это не моя семья, Паша, — тихо сказала она, и в её голосе не было ни капли эмоций. — Это твоя. И твоя проблема. Вы её решили. Молодцы.
Она развернулась и пошла на кухню ставить чайник. И в этот момент он понял, что проиграл. Не спор о доме. А всё…
