Следующий месяц мы жили как соседи по коммуналке, которые ненавидят друг друга. Мы разделили полки в холодильнике. Говорили записками. Если мы случайно сталкивались в коридоре, то оба делали вид, что страшно заняты разглядыванием стены. Тишина в квартире была оглушительной. Иногда по ночам я слышала, как он ворочается на диване в гостиной. О чем он думал? Ненавидел ли он меня так же, как я его в тот момент?
Адвокат, которого нашла мама, был полной противоположностью тому, что я ожидала. Не хищная акула, а флегматичный мужчина с усталыми глазами. Он долго изучал синюю папку, выписки, договор купли-продажи.
— Плохи ваши дела, — сказал он, снимая очки. — С точки зрения закона, ваш муж прав на сто процентов. Имущество приобретено в браке, оформлено на двоих. Его доля — половина.
— Но деньги! Деньги же дали мы! — воскликнула мама.
— Анна Ивановна, — вздохнул адвокат. — В суде нет понятий “по-человечески” или “по совести”. Есть документы. Ваши деньги были подарком. Подарком обоим супругам. Если бы вы хотели подарить их только дочери, нужно было заключать брачный контракт или оформлять договор дарения денежных средств на ее имя. С указанием цели. Вы этого не сделали. Вы поверили в “семью”. Это была ваша ошибка.
Мама побагровела.
— То есть, мы ничего не можем сделать?
— Можем пободаться. Затянуть процесс. Попробовать доказать, что его вклад в семейный бюджет был незначительным. Но это грязь, копание в чеках из супермаркета, свидетельские показания… Исход непредсказуем. Скорее всего, проиграем и еще судебные издержки оплатим. Мой вам совет: договаривайтесь. Попробуйте выкупить у него его долю.
Я вышла из офиса адвоката опустошенной. Моя последняя надежда, моя вера в справедливость, разбилась о холодную стену юриспруденции. Дима был прав. Закон был на его стороне. А на моей стороне были только синяя папка и горькое чувство, что меня обманули.
Вечером я сказала ему:
— Я говорила с адвокатом. Он сказал, ты прав.
Он кивнул, не отрываясь от ноутбука.
— Я знаю.
— Мы готовы выкупить твою долю, — выдавила я. — Только у нас нет таких денег сразу. В рассрочку…
— Нет, — отрезал он. — Никаких рассрочек. Только продажа и раздел денег. Я не хочу быть связанным с вашей семьей еще десять лет. Я хочу получить свое и начать новую жизнь.
Это был удар под дых. Он хотел не просто денег. Он хотел обрубить все концы. Сжечь все мосты. Сделать так, будто этих пяти лет никогда и не было.
***
Процесс продажи начался. Приходили риелторы, потом покупатели. Чужие люди ходили по нашей квартире, цокали языками, заглядывали в шкафы, обсуждали, что “эту стеночку можно снести”. Каждый их шаг был как скальпель по живому. Дима вел себя безупречно — вежливо отвечал на вопросы, показывал документы. Я молча забивалась в угол.
Однажды вечером, после очередного показа, я сидела на диване, разбирая старые коробки. Нужно было готовиться к переезду. И в одной из них я нашла наш первый фотоальбом. Я открыла его.
Вот мы. Счастливые, молодые, с ключами в руках на фоне бетонных стен. Вот Дима, весь в цементной пыли, но с идиотской улыбкой, устанавливает подоконник. Вот мы вместе клеим обои, перемазанные клеем. Вот он тащит на себе ванну, а я испуганно держу дверь.
Я листала и не понимала: куда все это делось? Когда мы из этих людей, которые вместе строили дом, превратились во врагов, делящих квадратные метры?
Дима вошел в комнату. Он увидел альбом у меня в руках. На его лице что-то дрогнуло.
— Помнишь? — тихо спросила я, показывая на фотографию, где он, стоя на стремянке, вешал люстру, а я обнимала его сзади.
— Помню, — сказал он, садясь на край кресла. — Я тогда чуть не свалился.
Мы молчали, глядя на фотографии.
— Я не понимаю, Дима, — сказала я, и в голосе моем уже не было злости, только бесконечная усталость. — Я правда не понимаю. Неужели это все ничего для тебя не значит? Неужели это можно просто перечеркнуть и поделить пополам?
Он долго молчал. А потом заговорил. И это был совсем не тот Дима, который цитировал Гражданский кодекс.
— А ты помнишь ту зиму? Первую. Когда мы только въехали. Дом еще не отапливался нормально, и батареи были ледяные. Помнишь, как прорвало трубу у соседей сверху, и у нас по стене потекло? Я тогда всю ночь не спал. Бегал с тазиками. А на следующий день взял отгул, нашел сварщика, сам купил трубы, все поменял. А потом еще две недели шпаклевал и красил эту стену, чтобы не было видно.
Я кивнула. Я помнила.
— А помнишь, как ты боялась, что у нас балкон “холодный”? Я три недели после работы, в темноте, обшивал его панелями, утеплял, проводил свет. Сам. Никого не нанимая. Помнишь скрипучую входную дверь? Сломанный замок? Проводку, которую я перекладывал всю?
Он встал и подошел ко мне.
— Ты думаешь, я воюю за деньги твоих родителей? Оля, я воюю за эти ночи с тазиком. За свои руки, стертые об эту шпаклевку. За свои выходные, убитые на этом балконе. Ваши три миллиона — вот они, в синей папке. А где моя папка? Где выписка за пять лет моей жизни? Ее нет. Поэтому я и держусь за этот проклятый закон. Потому что это единственная бумага, где написано, что я здесь тоже чего-то стою. Что я — не просто муж чьей-то дочери, которому сделали царский подарок. А что я — равноправный хозяин.
Он смотрел на меня, и в его глазах я впервые за эти месяцы увидела не холодный расчет, а глубокую, застарелую обиду. И я вдруг поняла. Поняла все.
***
На следующий день пришел покупатель, который был готов внести залог. Мы сидели с риелтором за кухонным столом. Он протянул нам договор. Я взяла ручку. Рука дрожала. Это был конец.
— Подождите, — вдруг сказал Дима.
Риелтор удивленно поднял бровь. Я замерла.
— У меня есть встречное предложение, — сказал он, глядя не на риелтора, а на меня. — Оля. Я посчитал. Примерная стоимость квартиры сейчас — шесть миллионов. Моя доля — три.
Он сделал паузу.
— Я готов продать тебе свою долю. За два с половиной.
Я ошарашенно смотрела на него. Мама, которая сидела рядом со мной для “моральной поддержки”, открыла рот.
— Что? — прошептала я.
— Пятьсот тысяч — это стоимость моих бессонных ночей. Моих выходных. Моих стертых рук. Мой вклад, который нельзя посчитать. Я не дарю его тебе. Я просто вычитаю его из своей доли. Чтобы все было по-честному. Не по закону. А по-честному. Но деньги мне нужны сразу. Вся сумма.
Риелтор кашлянул, поняв, что сделка срывается. Мама начала что-то говорить про то, что “это все равно грабеж”.
Я ее не слышала. Я смотрела на Диму. Он не делал мне одолжения. Он предлагал мирный договор. На своих условиях. Он признавал вклад моих родителей, но заставлял меня признать и его вклад. Он давал мне шанс сохранить дом, но забирал свое право на то, чтобы уйти свободным и равным.
— Мы согласны, — сказала я, перебивая маму. — Мы найдем деньги.
…Мы нашли. Родители взяли кредит. Продали машину. Я влезла в долги. Через месяц мы отдали Диме его два с половиной миллиона. В день сделки он отдал мне свои ключи. Мы не сказали друг другу ни слова.
Вечером я сидела одна на нашей-теперь-только-моей кухне. Вошла мама. Она все еще не могла успокоиться.
— Я все равно считаю, что мы могли побороться! Посудиться! Может, удалось бы еще что-то отсудить! Неблагодарный!
— Мам, перестань, — сказала я тихо.
Она осеклась.
— Что? — Просто… перестань. Все кончено.
Я смотрела на свои руки, лежащие на столе. Пять лет назад на этом месте лежала синяя папка, символ нашего семейного счастья. Теперь там не было ничего. Только царапины на столешнице. И я вдруг поняла, что у каждого из нас в этой истории была своя синяя папка. Просто их папка была с банковской выпиской. А папка Димы — невидимой. И от этого не менее реальной.
***Конец***
