— Что?
— Ты меня слышал. Я уезжаю.
— Куда ты уедешь? К мамочке? Или эта твоя подружайка тебя накрутила?
Он шагнул ближе, но Татьяна не отступила.
— Не важно, кто. Важно, что я больше не позволю тебе называть нашего ребёнка «сопляком». И вообще — так к нему относиться. Всё.
— Это из-за вчерашнего? Господи, Таня, ты что, с ума сошла? Ну вспылил. С кем не бывает?
— Не бывает с теми, кто любит. Не бывает с теми, кто уважает.
Он замолчал. Только губы скривились.
— Ты что, серьёзно хочешь уйти?
Она кивнула.
— Ну и вали, — отрезал он. — Скатертью. Только потом не приползай.
Когда Оля помогала собирать вещи, Татьяна впервые за долгое время чувствовала не тревогу — ясность. Молниеносную, резкую, как будто всё стало кристально понятно. Это не страх. Это — решение.
Мальчик спал в переноске. Сумки были минимальными: документы, аптечка, детская одежда, немного денег. Всё остальное — можно будет купить. Или прожить без него.
— Я, знаешь, даже не уверена, что он позвонит, — сказала Татьяна, завязывая шарф. — Он слишком гордый.
Оля посмотрела на неё внимательно.
— Он не гордый. Он слабый. И пытается это спрятать за криком.
На улице было прохладно, редкие фонари освещали мокрый асфальт. Они вышли, не оборачиваясь. Без драм, без слёз. Просто тихо, с младенцем на руках и новыми шагами в темноту, где не было больше крика за дверью.
На следующий день Артём действительно не позвонил. Зато написал. Сухо, коротко:
«Надеюсь, ты довольна. Теперь сама обеспечивай своего сопляка».
Она не стала отвечать.
Просто положила телефон на подоконник и села рядом с сыном. Он пытался встать, хватался за край дивана, падал на попу и снова лез вверх — упорно, по-детски серьёзно. На щеке — пятнышко, на штанишках — йогурт. Маленький, упрямый, её. Татьяна смотрела на него и думала: «Вот ради него — всё. Ради его смеха, его крошечных зубов, его сна без вздрагиваний. Ради этого стоило уйти».
В чужой квартире всё было не по-ихнему: занавески с цветами, сломанная защелка на двери ванной, старая плитка. Но здесь было тихо. Тишина без натянутой струны в воздухе, без шагов за спиной, без ожидания взрыва. Эта тишина была новым звуком. Свободным.
Оля настояла, чтобы они пожили у неё.
— У тебя нет пока ни работы, ни вариантов. Останься. Я раздвину график, подменю на работе. Мы справимся, Танюха.
— Я чувствую себя нахлебницей.
— Перестань. Я смотрю на тебя и понимаю, что ты — живая. Снова. А это уже победа. И не тяни с разводом!
Прошло две недели.
Артём больше не писал. Ни одного звонка. Ни вопроса о сыне. Он исчез, словно их и не было. И сначала это жгло — не яростью, а какой-то тупой болью, как от сломанного зуба. А потом стало легче.
Татьяна начала работать на фрилансе — редактировала тексты, помогала студентам с курсовыми. Денег было мало, но хватало. Оля иногда приносила ей продукты, что-то покупала ребёнку, и Татьяна в ответ гладила её блузки, убиралась, готовила.
Однажды они с сыном вышли погулять. Был март, солнце светило так ярко, что снег на детской площадке таял прямо на глазах. Мальчик топал по мокрому песку и визжал от счастья, будто никогда раньше не видел улицу. И, может быть, правда — не видел. Потому что до этого они выходили редко. И не гуляли, а просто шли по делам — быстро, без остановок, с коляской и равнодушным отцом рядом.
В тот день Татьяна впервые рассмеялась по-настоящему.
Мальчик плюхнулся в лужу, и она не закричала, не подскочила, а просто присела рядом, стянула с него мокрые штанишки и, смеясь, вытерла салфетками. Рядом на скамейке сидела женщина и улыбнулась:
— А вы хорошая мама.
Эти слова были как тёплая ладонь на сердце. Простые. Но Татьяна не слышала их никогда. Артём всегда повторял: «Ты не умеешь воспитывать. Ты его разбалуешь. Ты всё делаешь не так». А она верила. И теперь впервые задумалась: а может, он всё это говорил, потому что боялся, что она сможет одна?
Прошёл месяц.
И однажды раздался звонок с незнакомого номера. Татьяна сразу поняла, кто это.
— Таня, — голос был спокойный, чуть жалобный. — Я тут… подумал. Может, мы всё же попробуем снова?
— Нет, Артём, — спокойно ответила она. — Я не хочу, чтобы мой сын рос рядом с человеком, который его стыдится.
Он замолчал.
— Я был не прав. Я признаю.
— Нет, ты не был прав — ты был жесток. Это разные вещи.
— Я думал, что он не мой, потому что родился раньше срока. Но после суда осознал, что был дураком. Хоть увидеть его могу?
Она хотела сказать: «А он тебя не помнит». Но сдержалась.
— Нет. Пока — нет. Слишком мало времени прошло. Слишком многое ты разрушил. И в первую очередь — доверие. К тебе. И ко мне самой. Тебе было проще злится и накручивать себя, чем просто по человечески поговорить. И поводов для ревности я не давала.
Он повесил трубку.
Через пару недель пришла повестка в суд. Артём подал на установление порядка общения с ребёнком.
— Не бойся, — сказала Оля. — Мы всё сделаем правильно. Ты не одна.
На суде он сидел в чистой рубашке, с папкой в руках, говорил уверенно, почти как будто сочинял. Что любит сына, что заботится, что готов. Что хочет участвовать.
А судья, женщина лет пятидесяти, слушала, не перебивая. Потом повернулась к Татьяне:
— А вы как считаете?
— Я не против. Но только если он не будет больше говорить, что мальчик «мешает». И только в моём присутствии. И только понемногу. Он ведь даже не знает, чем сын любит играть. Не знает, где у него родинка. А хочет сразу — «права».
Суд разрешил встречи, на нейтральной территории и в присутствии матери.
Первая встреча состоялась в кафе при детском центре. Артём сел напротив сына, растерянный. Мальчик смотрел на него серьёзно, как будто пытался вспомнить. В его взгляде не было страха. Но не было и тепла.
Артём протянул машинку:
— Вот. Тебе.
Мальчик взял игрушку, положил её на стол и потянулся к Татьяне.
После третьей такой встречи Артём больше не приходил.
Просто пропал. Ни звонка, ни письма. И это было даже легче, чем если бы он остался.
Прошло полгода.
Татьяна сняла комнату. Её пригласили в редакцию на удалённую работу. Сын пошёл в ясли на полдня, и каждое утро, прощаясь с ней, обнимал за шею, шепча:
— Мама, я люблю.
Она теперь жила без постоянного напряжения. Готовила не наспех, не боясь критики. Засыпала не в ожидании шагов за спиной. И больше не молчала, если было больно. Потому что научилась.
Однажды вечером она сидела с чашкой, читала сыну книжку про слона и мышку. Он перебивал, смеялся, хлопал в ладоши, обнимался. И в этот момент Татьяна точно знала: она сделала всё правильно.