— Пустышка?! Я тяну эту квартиру, эту жизнь, эту вашу паршивую семейную комедию на себе! А ты — даже мусор не выносишь без одобрения своей богини-матери!
— Не смей! — закричала Валентина Михайловна, подбежала и… толкнула Анну в плечо.
Резкий, чужой жест. Почти нелепый. Но достаточно сильный, чтобы та, не ожидая, отшатнулась и ударилась о косяк. Боль пронзила лопатку, сердце зашлось.
— Ах ты… — прошептала она, — так, значит, уже и руки пошли в ход?
— Ты сама нарываешься! — закричала свекровь, задыхаясь. — Ты хотела войны — получай!
Максим метался, как школьник между двумя подружками. Он то бросался к матери, то к жене. В конце концов сел на стул и закрыл лицо руками.
— Вы… больные. Обе. Просто больные…
Анна медленно поднялась. Прошла мимо него, на секунду остановилась. Потом глухо сказала:
— Я завтра подаю на развод. Не ради свободы. А ради того, чтобы не умереть рядом с вами. Вы меня высушили. До корки. До тени.
Она вошла в спальню и закрыла дверь. Без хлопка. Тихо.
Но за этой тишиной — рухнула целая жизнь.
За дверью слышно было, как Валентина Михайловна всхлипывает, выкрикивая фразы, которые уже никому не нужны. Максим курит на балконе, несмотря на обещание «больше не курить дома».
А Анна сидит у окна. И впервые за последние восемь месяцев — чувствует себя живой.
Не счастливой. Не спокойной. Но живой.
Впереди — последний бой. И ещё кое-кто, кто подольёт масла в этот костёр.
Когда дверь хлопнула за спиной Валентины Михайловны, в квартире повисло странное, липкое молчание. Ни облегчения, ни радости. Только тяжёлое, гулкое эхо — как после крика в заброшенном доме.
Анна собрала свои документы. Паспорт, СНИЛС, какие-то выписки. Бланк с юристом уже был запланирован на утро. Максим не разговаривал с ней третий день. Ходил молча, будто призрак — варил себе овсянку, подолгу стоял в ванной, не глядя на себя в зеркало, и вешал полотенце так, как будто извинялся перед крючком.
Анна тоже не говорила. Не потому что гордость. Просто — всё уже было сказано. Годы жизни — это не бумага, которую можно скомкать. Это бетон. Его не сожжёшь. Только — разрушишь, и будешь ходить по обломкам.
Вечером в дверь позвонили. Она открыла — на пороге стояла Ксения, сестра Максима. Явление, как удар током: с тонкими нервными руками, дорогим пальто и выражением лица, которое обычно бывает у нотариусов, когда ты путаешь отчество умершего дяди.
— Анечка, привет, — сказала она сладко. — Ну что, я смотрю, вы тут устроили спектакль. Мама вся в слезах, у неё давление, она у Иры, лежит с валидолом и просит чай каждые пять минут.
— Мама… — Анна не сдержалась. — Это та, что толкнула меня и швырнула в стену? Или та, что сказала, что мне не место в «их» семье?
Ксения вскинула брови.
— Не перегибай. Ты же взрослая. У всех ссоры бывают. Но ты — это квартира. Понимаешь?
— Нет, Ксюш. Не понимаю.
— Эта квартира — твоё богатство. Ты думаешь, она тебе счастье принесёт одна? Ты что, собралась тут жить одна? Без семьи? Без Максима?
— Лучше одна в своей квартире, чем в аду с вами, — тихо ответила Анна. — Лучше жить с тараканами, чем с людьми, которые не уважают ни мои границы, ни мою личность.
Ксения вдруг изменилась. Отложила сумочку на стол, сняла перчатки.
— Знаешь, что я думаю? — сказала она уже другим, ледяным голосом. — Ты просто вцепилась в стены. Ты думаешь, что если ты тут прописана, то можешь всех выкинуть и остаться королевой? Но ты забудь. У Макса тут тоже права. Он тут жил. Это его дом.
— Это моя квартира. По наследству. Оформила до брака.
— Это не важно! Вы семья. Были. А он тоже человек. Не какой-то там гость. Он носил тебя на руках, пока ты в больнице лежала после операции. Или ты уже забыла?
Анна сжала губы.
— Нет, Ксюша. Не забыла. Но потом, когда я вышла — ваша мама сказала, что это “для него лишняя трата”. А он промолчал. А ты прислала цветы, даже не позвонив. Всё помню.
Ксения фыркнула.
— Вот видишь. У тебя вечно список обид под рукой. Как у прокурора. Люди ошибаются! Мама — пожилая женщина. У неё давление. И да, у неё язык острый. Но не за это ли ты выходила замуж — за Макса, который тебя любил, как дурак свет?
Анна глубоко вздохнула. Подошла к окну.
На улице мелькали тени фонарей.
За окном — лето начиналось, как будто назло.
— Любовь — это когда тебя защищают.
Когда тебе можно дышать. А не когда ты ходишь по дому, как по минному полю.
Ксения встала.
— Хорошо. Делай, что хочешь. Только учти — Макс не отдаст эту квартиру просто так. У него есть друзья. Юристы. Он говорит, что вложился в ремонт. В бытовую технику.
— Подарки не возвращаются, Ксения. Уходя, не хлопай дверью. Я найму адвоката. И я выживу. Не благодаря вам — вопреки вам.
Ксения смотрела секунду.
Потом, почти ласково, сказала:
— Ты в себе уверена. Это приятно. Только запомни: семья — это не договор. Это компромисс. А ты не хочешь компромиссов. Ты хочешь — царствовать. Но одна. На троне, среди руин.
Анна кивнула.
— Лучше так. Чем быть принцессой в вашей вонючей сказке. С ядом под подушкой.
Через неделю она подала на развод. В суд. Письмо Максим не открыл, но она оставила его на тумбочке. Сверху — маленькая записка:
«Я не злая. Я просто устала быть хорошей в аду».
Когда он всё-таки решился её набрать — она уже сидела на лавочке у станции метро, с сумкой и наушниками. Впереди было первое занятие по французскому.
— Аня, — голос его был хриплым. — Я понял. Только… поздно, да?
— Очень.
Пауза.
— Ты не хочешь поговорить?
— Мы уже поговорили. Годами.
Он замолчал.
— Я скучаю.
Она не сдержалась.
— Ты не скучаешь. Ты просто не привык к тишине без крика.
Она отключила звонок.
Достала из сумки блокнот. Написала на первой странице:
«Жизнь начинается не с любви. А с уважения».
Эпилог
Осенью она переехала. Нет, не продала квартиру — просто сдала. Себе оставила однокомнатную, с окнами на парк и запахом новой жизни.
Ксения однажды написала: “Ты была права. Мама съехала ко мне. Я больше не чувствую запаха свободы. Только капли корвалола.”
Максим так и не вернулся. Видели его как-то в магазине — стоял у стеллажа с замороженными пельменями и выглядел растерянным. Как ребёнок, заблудившийся в гипермаркете взрослой жизни.
Анна больше не курила. Не потому что нельзя — просто не тянуло. Жила. Учила язык. Пила по утрам чёрный кофе. Без сахара. Без претензий.
И главное — больше никто не мешал ей быть собой.
Конец.