— Леночка, — сказала она, с улыбкой, которая пыталась быть ласковой, но выглядела как спазм, — можно на пару слов?
— Лучше на одно, — ответила Елена. — Прощай.
— Ну ты чего? Я же от чистого сердца… Уборка, еда… Я ведь как родную тебя…
— Как родную — это вылезать из моей спальни по утрам с выражением лица, как будто ты всё сделала правильно, а я живу по ошибке?
Ольга Петровна вскинулась:
— Да ты неблагодарная! Я своему сыну всю жизнь отдала. А он с тобой стал чужим. Ты между нами встала. Я не позволю!
— А вы уже и не можете. Знаете почему? — Елена выпрямилась, глядя прямо. — Потому что вы зашли слишком далеко. Вы не просто дверь открыли. Вы влезли в мой шкаф, в мой распорядок, в мой брак. А теперь удивляетесь, что вас выставили.
— У тебя нет права выгонять моего сына! — закричала свекровь, хватаясь за сердце.
— А у вас не было права заходить, — спокойно ответила она. — Мы в расчёте.
Пирог остался в пакете, лежать на лавке. Как символ поражения — слоёное, жирное и ненужное. Лена прошла мимо. Лёгкая, как ветер. За спиной было прошлое. Впереди — неопределённость, но зато своя.
Через неделю Алексей снова позвонил. На этот раз — не чтобы вернуться.
— Я снял комнату, — сказал он. — Возле работы. Маме сказал, что с ней больше жить не буду. Никаких ключей. Никаких визитов.
— И что дальше?
— Не знаю. Просто… если захочешь — позвони. Или пришли. Я жду. Но только по твоим правилам.
— Поздно, Лёш, — сказала она. — Я уже живу по своим.
И выключила телефон.
Прошло три недели.
Удивительное дело — оказывается, одиночество не убивает. Оно даже отчасти приятно, если никто не разбрасывает носки по дому и не стирает твой бежевый бюстгальтер с полотенцем для лап собаки.
Елена начала дышать. Не глубоко, как на йоге, а нормально. Легко.
Сначала было странно: холодильник — почти пустой, но никто не бурчит. Тапки стоят как солдаты. Зеркало в ванной отражает только её, а не тень женщины, которая приходит по понедельникам и пятницам, чтобы «подсмотреть, не завелась ли моль в моральном облике невестки».
Ольга Петровна, к слову, звонила. Ровно дважды. Сначала просто дышала в трубку. Потом оставила сообщение:
— Леночка, ты, конечно, погорячилась. Но я на тебя не в обиде. Сын у тебя золотой. Просто не умеешь ты с ним обращаться.
На это сообщение Елена ответила примерно как на холодный суп: вылила и не вспоминала.
Алексей не звонил. Видимо, понял. Или притворился. Что, в общем, тоже форма понимания.
В пятницу, ближе к вечеру, в дверь позвонили.
Елена открыла с недоверием — ни курьера, ни ожиданий.
На пороге стояла женщина лет сорока, в дешёвой дублёнке, с накрашенными губами и чёрной папкой в руках.
— Здравствуйте. Вы — Елена Соловьёва?
— А если не я? — нахмурилась Лена, оценивая подругу судебного пристава.
— Вам повестка. От Ольги Петровны Соловьёвой.
Секунда. Две. Тишина. Потом смех. В голос. Такой, чтобы не закричать.
— Простите, вы сказали… повестка? Она на меня подаёт в суд?
— Да. О признании её права пользования жилым помещением. Как матери собственника.
Лена села. Прямо на пуфик. Тот самый, на котором когда-то сидела Ольга Петровна, натирая кремом пятки и рассказывая, что «в этой квартире никто, кроме неё, не умеет нормально готовить картошку».
— А собственник — кто? — спросила Лена, уже зная ответ.
— Алексей Владимирович Соловьёв. — Женщина полезла в бумаги. — Квартира оформлена на него.
— А вот это, — сказала Елена, — уже интересно.
Через два дня Елена встретилась с Алексеем. Он пришёл в кафе, с растерянным лицом. Как школьник на экзамен по математике, которого внезапно вызвали по литературе.
— Я не знал, что она подаст, — начал он с места в карьер. — Клянусь, я думал, она просто психует. Неужели подала?
— Уже принесла, — отрезала Лена. — Лично. С блеском в глазах. Как будто это не повестка, а приглашение на свадьбу.
Он схватился за голову.
— Ну ты же знаешь, она не в себе. Она думает, что имеет право, что я обязан… Я же всё равно ушёл. Я теперь вообще в другой реальности. Я тебе документы могу переписать. Я просто не думал, что это так…
— Стоп, — она подняла руку. — Переписать? А раньше ты думал о том, как ты всё оформляешь? Ты думал, когда делал вид, что эта квартира общая? Когда я платила половину ипотеки, Лёш?
— Это было… формально.
— Нет, Лёш. Формально — это когда ты женился, а по факту — остался сыном своей мамы.
Он опустил глаза. Пауза тянулась.
— Я исправлю, — тихо сказал он. — Я всё исправлю. Отпишу тебе долю. Пусть будет по-честному. И в суде скажу, что она тут жить не имеет права.
— Не надо. — Лена допила кофе. — Ничего не переписывай.
— Почему?
— Потому что я подаю встречный иск. О разделе. И о компенсации. Всё будет по закону. Не по совести, которой ты не включал, а по бумаге. Хватит жить в розовых мечтах. Ты хотел сидеть на двух стульях — сиди теперь в суде. Один. Я там без тебя справлюсь.
Он хотел что-то сказать. Но рот открыл — и закрыл. Ушёл. Медленно.
Суд был через два месяца. С холодом, с лужами, с залом, в котором пахло старым линолеумом и чужими судьбами.
Ольга Петровна пришла с адвокатом, в фиолетовом пиджаке и с кипой аргументов, что она «не просто свекровь, а хранитель семейного очага».
Алексей выглядел как застывшее извинение. Говорил тихо, подтверждал, что Лена платила ипотеку, что мама действительно заходила без разрешения, и что жильё принадлежит им обоим.
Судья слушал. Листал. Уточнял.
А потом вынес решение: отказать в праве пользования Ольге Петровне. Разделить квартиру пополам между Еленой и Алексеем. Суд учёл совместные выплаты и брак.
Лена улыбнулась. Чуть. Но это была первая настоящая улыбка за долгое время.
Когда она выходила из зала, Ольга Петровна прошипела:
— Ты ещё пожалеешь. Мужиков таких больше не делают.
— И слава богу, — ответила Лена, надевая пальто. — А то пришлось бы вторую повестку писать.
Через три недели Елена продала свою долю. Дороже, чем ожидала. Купила себе студию в новостройке. Там был один ключ. Один чайник. И один человек в отражении.
И этого было более чем достаточно
