— Ты бы хоть раз по-человечески приготовила, — сказал Артём, криво усмехнувшись и проталкивая вилку в нарезанный салат. — Ну что это вообще? Морковка, кукуруза и что? Майонез из пакета? Серьёзно?
Гости замерли. Один из друзей, Слава, неловко хихикнул, опуская глаза в тарелку. Оля, жена Славы, кивнула как бы в воздух, не глядя на Катю.
Катя выдавила улыбку, хотя в горле встал ком.
— Это по рецепту, — тихо сказала она. — Новый салат. Хотела попробовать что-то…
— Попробовала, ага. Давайте, кто выживет — скажет, — буркнул Артём и хлебнул из бокала.
Вечером, когда гости ушли, в квартире воцарилась звенящая тишина. Катя стояла у раковины, мыла бокалы. За спиной раздался его голос:
— Не дуйся, это была шутка. Ты ж знаешь, какой я. Ну?
Катя не обернулась. Тихо тёрла губкой край тарелки, уже вымытой.
— Я знаю, — сказала она. — Знаю.
Наутро она запуталась в пакетах: в одном была сменка, в другом — памперсы, в третьем бутерброд, который она забыла переложить. Артём стоял у входа, в носках, и смотрел с раздражением:
— Ты опять всё перепутала. Господи. Ну как с тобой вообще жить, а? Ребёнку есть нечего в садике будет. Какая же ты…
Он не договорил. Просто махнул рукой и вышел на лестницу.
Катя стояла в коридоре с пустой сумкой и чувствовала, как по спине ползёт липкий холод. Ещё одна обычная сцена из жизни.
Позже, укладывая сына спать, она вспоминала, как он когда-то говорил: “Мне нравятся тихие. Спокойные. Нежные”. Как уверял: “Я никогда не подниму на тебя руку, и я вообще не понимаю таких мужиков”. Тогда эти слова казались якорем. Теперь — липкой лентой.
Раздался звонок.
— Привет, мама, — сказала Катя, и голос у неё чуть дрогнул.
Она смотрела на белую стену перед собой, держала телефон обеими руками, будто от веса слов.
— Всё нормально, — выдохнула, проглотив что-то острое. — Просто… устала. Много дел.
Пауза. Воздух в комнате стоял густой, будто пропитанный гарью. Даже дышать было трудно.
— Ты как-то странно говоришь. Голос не твой. Приезжай, отдохни у нас, хоть на пару дней.
— Он не отпустит. Скажет, что я бросаю его одного с сыном. Я лучше в другой раз. Правда.
В тот день Артём пришёл поздно. Швырнул ключи на полку, расстегнул куртку.
На улице было промозгло, сыро. Катя не включала свет — сидела в полумраке.
Где-то капала вода с крана. Тишина звенела, как в церкви перед панихидой.
— Этот недоумок опять довёл. Наорал при всех, как на мальчишку. Ну как работать, когда тебя унижают каждый день, а? Ты почему ужин не приготовила? В квартире бардак, ребёнок орёт, ты что делала весь день, сидела в телефоне?!
Он кричал. Потом вдруг подошёл, обнял, положил голову на плечо:
— Прости. Ты же знаешь, это всё нервы. Прости, зайка. Правда. Я сам не свой.
Она кивнула. Скрестила руки поджав под себя, будто старалась не дать себе отпустить. Но внутри что-то было уже другое: будто стекло. Тонкое и колкое.
Вечером, когда он уснул, а сын тихо посапывал в кроватке, она пролистывала галерею на телефоне. Наткнулась на старое видео: день рождения мамы, сестра, папа ещё с ними, смех, голос, её лицо — живое, смешливое, лёгкое.
Слёзы катились по щекам. Она вытерла их рукавом и пошла на кухню. Начала чистить картошку. Руки двигались будто сами, без неё. Она смотрела в одну точку, не чувствуя ни холода, ни усталости. Будто кто-то чужой жил внутри неё и продолжал жить эту странную, тихую жизнь.
Утром напомнила Артёму:
— У нас сегодня годовщина, — сказала она почти шёпотом.
В горле пересохло, голос предательски дрогнул.
— Восемь лет, помнишь?..
Слова будто повисли в воздухе, тяжёлые, как пыль в жаркой комнате, когда нечем дышать.
Он зевнул, глядя в экран:
— И? Это что, праздник? Сейчас вообще не до этого. Ты же знаешь. Проблемы по горло. Ты мне тут ещё с какими-то годовщинами, делом лучше займись…
Днём пришло сообщение от подруги: “Кать, слушай, ну давай уже увидимся, а? Я в центр по делам, может, часик найдём, просто поболтаем, как раньше…”
Катя показала экран Артёму. Он скривился:
— Твои клуши. Позорище. Только и отдыхают, заняться же больше нечем. У тебя дома забот полно. С кем ребёнка оставишь? Опять на меня? Нет. Я хочу отдохнуть, хоть немного.
Катя написала подруге: “Извини. В другой раз”.
Суббота. Супермаркет.
Воздух там был душный, с примесью хлорки и выдохшегося пива. Свет резал глаза, люди толкались. Катя чувствовала, как у неё подгибаются колени — не от усталости, а от этой липкой, невыносимой тяжести.
Она положила в тележку маленький пакетик сока для сына.
Артём сразу вспылил:
— Какой ещё сок?! Ты же знаешь, сейчас с деньгами напряг. Ты что, совсем?! Хватит транжирить!
Он резко толкнул тележку. Она чуть не врезалась в стойку. Люди обернулись.
Катя молча убрала сок. Щёки горели от унижения, в груди стучало так, будто все смотрели только на неё. Ей стало жутко стыдно — за себя, за него, за эту сцену посреди магазина.
А Артём уже шёл к кассе, как ни в чём не бывало, с видом усталого мужа, который всё тащит на себе.
Вечером Катя сидела на диване с ребёнком на руках.
Артём прошёл мимо:
— Ты ведёшь себя, как обиженная девочка. Унылая сцена. Что теперь, молчать будешь неделю?
Катя молчала. Прижимала сына, как щит, как последнее, что ещё может согреть.
Потом вырвалось:
— Я устала уже. От твоих истерик, от вечных недовольств и насмешек. Сколько можно так жить?
Артём резко обернулся. В глазах метнулась злоба.
— Что ты сейчас сказала? Кто тебе вообще право дал так разговаривать?
Он шагнул ближе, замер на полуслове, стиснул челюсти.
— Скажи спасибо своему сыну, — процедил. — Иначе я бы тебе показал.
Грудь сдавило так, что дыхание стало рваным, неглубоким. В горле стоял ком, в висках гулко билось: “Уйти. Исчезнуть. Исчезнуть прямо сейчас”.
Воздух казался спертым, как будто в комнате не было ни одного окна.
Ночью она лежала с открытыми глазами. В голове крутились его фразы, лица людей, супермаркет, салат, день рождения мамы. Тишина звенела. Слёзы текли по щекам, подушка их впитывала как губка.
В три ночи она тихо встала. Собрала документы, телефон, зарядку. Надела первое, что попалось. Сына — на руки. Села в прихожей. Вызвала такси.
И вышла. Без крика. Без слов. В старом домашнем свитшоте и ритузах, наспех накинутом пальто. В ночь.
Катя не помнила дорогу. В такси всё слилось: фонари, заборы, мокрый асфальт, дыхание сына у шеи. Водитель спросил адрес дважды — она отвечала с запозданием, будто кто-то внутри прокручивал фразы в голове, прежде чем позволял ей заговорить вслух.
Когда тётя Лида открыла дверь, она только нахмурилась и сказала:
— Заходи, Катюш. Тихо, Сашку не разбуди.
Катя молча вошла, прижимая сына. Тётя посмотрела на неё пристально, но ничего не спросила. Показала комнату. Поставила на табурет кружку с тёплым молоком.
— Спи. Завтра поговорим.
Катя уснула сразу, даже не укрылась. Проснулась поздно: в комнате было тепло, в коридоре пахло жареным хлебом и ромашкой. Где-то гремела кастрюля.
Тётя Лида встретила её улыбкой:
— На кухне иди, там всё готово. Сашка уже поел. Ты отдыхай. Набирайся сил.
Тётя только посмотрела на неё внимательно и негромко спросила:
— Всё-таки решила уйти?
Катя кивнула. Тётя ничего не сказала. Просто кивнула в ответ — спокойно, по-женски, как будто всё уже давно поняла. Она знала, каким был их брак, и ничего не уточняла.
Катя провела день как в тумане. Сидела у окна, гладила сына по волосам, ни с кем не разговаривала.
Телефон всё время вибрировал. Сначала Артём звонил и писал: “Ты чего? Вернись. Не паникуй. Куда ты вообще уехала?”
Потом резче: “Катя, не изводи меня. Если ты не ответишь, я сам вас найду. Хочешь войны — будет война.”
А через сутки — совсем другим голосом: “Прости. Я психанул. Я просто не понимаю, что происходит. Давай поговорим, а? Вернись…”
Катя читала, потом просто перестала открывать. Ни одно сообщение не сдвинуло ничего внутри. Будто всё это летело в стену, и та стена — она сама. Один раз она всё-таки ответила. Коротко, сухо: “Всё кончено. Я и так слишком долго терпела. Найди себе другую дуру.”
После этого — тишина. Ни звонков, ни новых сообщений. Только гул чайника, ритм часов, уличные звуки, как фон жизни, в которой он больше не был.
На третий день она записалась на онлайн-сессию. Села в комнате, прикрывшись пледом, и включила камеру. Психолог был молодой, с мягким голосом. Катя не знала, с чего начать, и просто сказала:
— Я так долго жила чужой жизнью, что перестала понимать — кто я. Как будто проснулась посреди чужой квартиры, с чужим голосом, чужим телом.
После сессии она долго сидела на кровати. Потом вышла на кухню, присела рядом с тётей.
— Тёть Лид, я, наверное, скоро съеду. Как комнату сниму, дообустрою — переберусь. Я уже нашла вариант недалеко.
Тётя поставила чайник, вздохнула:
— Осталась бы ещё хоть на недельку. Я только к Сашке привыкла. Такой весёлый мальчик. А ты, Катюша, спешишь куда-то. Но я понимаю.
Катя улыбнулась. Впервые — по-настоящему.
— Спасибо тебе. За всё. Правда. Но мне надо начинать с начала.
Она сняла комнату недалеко — в частном доме, у женщины, у которой были две кошки и много герани. Там пахло вареньем и каким-то старым деревом. Катя устроилась работать в пекарню при кафе, по рекомендации знакомой тёти Лиды.
В пекарне в первый день у неё дрожали руки. Она неправильно замешала тесто, перепутала дрожжи. Старшая смены, Галина, женщина с сединой в косе, подошла, молча переложила миску и сказала:
— У всех сначала не получается. Потом пойдёт. Не дрожи ты так. Мы тут все через “потом” прошли.
Катя кивнула, и что-то внутри чуть ослабло. Вечером она вернулась в свою комнату и впервые достала блокнот. Написала три строчки:
“Сдать анализы. Отучиться на кондитера. Съездить в Анапу с Сашкой”.
Прошло чуть больше недели. На прогулке в парке с Сашкой они случайно наткнулись на бывшую коллегу. Та шла с кофе, увидела их, замерла, уставилась:
— Катя? Ты? Я тебя даже не сразу узнала. Ты вся светишься. Ты прям будто другая стала. Так хорошо выглядишь!
Катя смутилась, поправила волосы.
— Спасибо. Просто выспалась.
Но это было не только про сон. Внутри у неё больше не щемило, не звенело, не дёргало каждый раз от чужого голоса.
Позже вечером она получила голосовое от Артёма. Долгое. Сначала грубое: “Ты как могла вообще уйти? Я ж тебя прощал сто раз”. Потом жалобное: “Мне плохо. Я скучаю. Давай вернём всё”.
Катя слушала, сидя на подоконнике, укутавшись в одеяло. За окном падал дождь. И впервые она не плакала. Не злилась. Просто выключила звук и закрыла приложение.
Она написала новое в блокнот, с новым дыханием, без страха:
“Снять квартиру с окнами на юг. Купить себе духи. Купить сыну хорошую куртку”.
Через неделю, утром, принесла домой первую зарплату. Маленький пакет из магазина: духи, плед, куртка для сына.
Вечером, когда они ужинали, Сашка вдруг сказал:
— Мам, а у нас теперь тихо, да?
Катя кивнула и поцеловала его в макушку.
Галина в пекарне как-то сказала:
— Женщинам вечно приходится вставать с колен. Но лучше — с чашкой чая. У нас так полегче.
Катя засмеялась. Смех вышел тёплый, почти непривычный.
А вечером, когда все ушли, она мыла полы, поймала себя на отражении в витрине. Спокойное лицо. Чужое, но уже не страшное.
И в этот момент ей стало немного горько: столько лет потеряно. Но потом она услышала, как Сашка зовёт её со двора:
— Мам, ты где?
Катя выключила свет, вытерла руки о фартук и сказала:
— Пойдём домой.
И в этом голосе была она. Настоящая.
В пекарне стало чуть проще. Руки уже не дрожали, рецепты запоминались сами. Катя стала приходить за полчаса до смены — просто постоять у открытого окна, послушать, как просыпается улица. Рядом пекли багеты, и по двору расходился запах румяной корки.
Иногда она ловила себя на том, что поёт вполголоса. Без причин. Просто потому что было тихо. Не снаружи — внутри.
В конце месяца Галина остановила её у выхода:
— Ты думала, я не замечаю? А ты выросла. Совсем другая стала. Не только руками. Глазами. Спиной. Стоишь ровно.
Катя смущённо кивнула.
— Я просто живу теперь. По чуть-чуть.
— И правильно. Мы все тут собираемся из крошек. Только не вздумай останавливаться.
В тот вечер она зашла к тёте Лиде. Принесла банку варенья и две плюшки.
— Помнишь, ты мне говорила: “Ты потом всё поймёшь”? Я не поняла. Я просто вышла. А теперь… я знаю, зачем.
Тётя налила чаю.
— Ну и хорошо. Значит, не зря всё было. Ты не представляешь, как я тобой горжусь.
Катя улыбнулась и опустила глаза.
Однажды, в выходной, они с Сашкой поехали к морю. До Анапы, конечно, было далеко, но до ближайшего пляжа — всего час с пересадкой. Они сидели на пледе, ели булки, Сашка строил замок из мокрого песка.
Катя смотрела на воду и вдруг заплакала. Без всхлипов. Просто глаза наполнились. Она даже не сразу поняла, почему. Было больно — и хорошо одновременно.
Когда вернулись, в почтовом ящике лежало письмо. Судебное. Артём подал на раздел имущества. Квартира, в которой они жили, была оформлена на него, но часть Катя тоже оплачивала. У неё не было юриста, не было знакомых в судах, не было чёткой стратегии. Только твёрдое: назад — не вариант.
Суд затянулся. Артём обвинял её в “самовольном уходе”, просил высчитать компенсацию. Катя собирала чеки, договоры, справки с пекарни, подтверждала, что ребёнок с ней, что снимает жильё, платит сама.
Однажды, выйдя из здания суда, она села на лавку. Рядом присел какой-то мужчина, тоже с документами. Сказал:
— Простите, вы не из дела по коммуналке, случайно?
Катя улыбнулась устало:
— Нет. По разводу.
— Понятно. Я тоже. Три года сужусь. За старый гараж.
Она удивилась:
— А вы что, не устали?
Он ответил просто:
— Устал. Но жить в вранье — тяжелее. Гораздо.
Катя кивнула. Эта фраза осталась с ней надолго.
Через месяц ей пришло уведомление: суд признал, что она имеет право на часть, но предложил мировое соглашение. Артём, узнав, что придётся делить, вдруг резко написал:
“Я не думал, что ты пойдёшь до конца. Мне казалось, ты опять промолчишь.”
Катя не ответила. Только переслала сообщение адвокату, которого нашла через Галину.
Всё решилось без скандала. Ей вернули сумму за часть квартиры. Этого хватило, чтобы внести первый взнос за новую.
Переезд был скромным. Несколько коробок, Сашкины игрушки, формочки для выпечки, любимая чашка. Но когда она открыла окно в новой кухне и почувствовала, как в лицо ударил тёплый ветер — вдруг поняла: она дома.
Прошло время. В пекарне всё чаще доверяли ей витрину. К праздникам она делала торты на заказ, иногда приходили мамы с детьми, просили “такой же, как в прошлый раз”.
Сашка пошёл в кружок робототехники. Катя по вечерам читала. Она не боялась больше возвращаться в пустую квартиру. Но всё равно иногда просыпалась среди ночи и вслушивалась — как будто что-то должно было произойти. Время лечило, но рубец ещё не зажил.
И только однажды, поздно вечером, когда она закрывала смену, на телефон пришло новое письмо. Без имени, без заголовка. Просто:
“Ты была права. Я тебя правда сломал. Извини, если можешь.”
Катя долго смотрела на экран. Потом выключила телефон, сняла фартук и вышла во двор. Дул ветер. Сухой и тёплый.
На крыльце стоял Сашка и держал в руках зефир.
— Мам, я тебе оставил последний. Белый. Ты такой любишь.
Она взяла зефир, откусила кусочек. Он был нежный, чуть хрустящий снаружи.
— Спасибо, зайчонок. Пойдём домой.
И на этот раз слово “домой” не подводило итог. Оно открывало.
Потому что всё только начиналось.