В начале нулевых мы с товарищем Игорем часто колесили по глухим уголкам, обшаривая покинутые селения в погоне за раритетами. Наш тандем сложился идеально — он, выпускник истфака со знанием антикварного дела, я — крепкий парень, готовый в любой момент прикрыть спину.
Тогда опустевших деревень хватало — будто эпидемия прошла в лихие девяностые. В тот день мы забрели в очередную забытую богом деревушку. Лес, словно живой, обнимал полуразрушенные избы своими колючими лапами. «Здесь должно быть сокровище», — буркнул Игорь, поправляя рюкзак. Его глаза, привыкшие выискивать ценное в хламе, уже горели азартом.
Обшаренные чердаки и подвалы щедро поделились с нами: посеребренная временем кружка, фарфоровая кукла с треснувшим лицом, прялка с замысловатой резьбой. В одном сундуке даже свадебный наряд нашёлся — пожелтевшее кружево пахло историей.
Последняя изба выделялась среди других. Кривое крыльцо скрипело под ногами, но тропинка к нему была притоптана. «Может, тут призраки обитают?» — пошутил я, пытаясь скрыть внезапный озноб. Дверь с надрывным стоном распахнулась, открыв картину словно из кошмара: мерцающие свечи, стены, увешанные куклами с пустыми глазницами, зловещие склянки на столе. А в печном чреве — чёрный котёл, будто только снятый с костра.
«Экземпляр XVII века!» — восхищённо прошептал Игорь, протягивая руку к артефакту. Я вцепился ему в куртку: «Давай валить, пока нас в этот котёл не запихнули!»
Солнце на улице слепило после мрачной избы. Мы застыли на пороге, увидев на пне фигуру в чёрном. Старуха, похожая на высохшую мумию, неотрывно следила за нами бледными глазами-щелочками. Её молчание давило сильнее крика.
«Простите за вторжение… мы уже уходим», — пробормотал я, чувствуя, как ледяные мурашки бегут по спине. Сглотнув комок в горле, мы засеменили прочь, звякая добычей в рюкзаках. Её взгляд впивался в затылок, будто метился между лопаток. Лишь отъехав на километр, я смог перевести дух — странно, но на обратном пути деревни на привычном месте мы так и не нашли…
Мы заспешили прочь, ноги сами несли нас по узкой тропе, вьющейся между сосен. «Колдовское гнездо, — выдохнул я, оглядываясь на покосившуюся избу. — Даже воздух тут проклятый». Игорь фыркнул, поправляя рюкзак: «Бред! Просто одинокая психа в глуши».
Но лес, прежде знакомый, вдруг стал чужим. Стволы смыкались в сплошную стену, корни хватались за сапоги. Через час блужданий сквозь чащобу мы вынырнули… прямо к проклятой деревне! Та же изба, тот же пень, а на нём — словно из земли выросшая — старуха. Её бледные глаза сверлили нас, будто буравчики.
«Чёрт, опять петля!» — выругался я, чувствуя, как холодеет под лопатками. Трижды пытались сменить направление, трижды возвращались к проклятому месту. Старуха теперь казалась выше — тень от её остроконечного платка ложилась через всю поляну.
«Довольно!» — рывком развернул я Игоря к ней. Голос дрожал, но слова вылетали уверенно: «Хватит игры, бабка! Отпусти — заберём твои побрякушки обратно!» В ответ она медленно поднялась, суставы хрустели, как сухие ветки. Я аж попятился — теперь она возвышалась над нами, будто древний дуб.
«Милок, — зашипела она, указывая костлявым пальцем на мою пряжку, — оставь память, а я — жизнь». Ремень с серебряным ящером внезапно показался горячим. Игорь рванул меня за плечо: «Не вздумай! Это ловушка!»
Старуха рассмеялась — звук напоминал скрип несмазанных колёс. «Иди, богатырь, — проскрежетала она, вдруг обмякнув и снова став низенькой. — Твой час придёт. Вернёшься, когда седина в бороду вплетётся… А пока — носи свою удачу».
На этот раз тропа внезапно вывела к шоссе. В салоне «Нивы» я трясущимися руками закурил. «Сумасшедшая, — хрипел Игорь, выжимая педаль газа. — Ты слышал? Она про твою старость бредила!»
Я молчал, гладя ладонью пряжку. Под серебряным декором что-то щёлкнуло — внутри оказался крохотный медальон с выгравированным знаком: три сосны, обвитые змеёй. В зеркале заднего вида мелькнуло движение — будто чёрный платок мелькнул среди деревьев. Но когда обернулся, дорога была пуста.
Переработанный текст:
Роковой удар настиг нас у самого города. Грузовик, словно демон из преисподней, вырвался из слепящего солнечного марева. Металл скрежетал, стекла взрывались осколками звезд. Игоря выбросило через лобовое — его тело, обмякшее как тряпичная кукла, осталось в кресле. Я же, с перекошенными конечностями, бился в стальной ловушке. Горячий воздух обжигал легкие, а ремень — тот самый, с серебряным ящером — впивался в живот, будто живой удав.
«Сгоришь, как свечка», — прошипел в ушах знакомый скрипучий голос. Пламя лизало ноги, а спасители снаружи бились о неподатливую дверь. «Забери его!» — выкрикнул я, задыхаясь от дыма. Металлическая пряжка щёлкнула сама собой, освобождая тело. Руки незнакомцев выдернули меня за миг до огненного гриба, рванувшего в небо.
Больница стала чистилищем: трубки в венах, кошмары, где старуха с клюкой гналась за мной по пепелищу. Спустя месяцы, когда кости срослись, а шрамы затянулись, я отправился исполнять договор. Дорога к деревне вилась змеёй, а в глазах плавал туман — будто сама земля противилась моему возвращению.
Она ждала. Не на пеньке, а на крыльце, обхватив колени костлявыми пальцами. Дом за её спиной дышал сыростью, словно гнилой зуб. Без слов швырнул я ремень к её ногам. Ведьма рассмеялась, поднимая его дрожащей рукой: «Глупец! Печать смерти на дружке твоём была — золото того, кто кровью платил. Кольцо его сгубило, а пояс…» — она щёлкнула языком, — «…пояс лишь нитью стал меж мирами».
Внезапно ремень взметнулся, как бич. Удар пришёлся по запястью — под кожей вспыхнул символ: три сосны, опутанные змеёй. «Возвращайся, когда знак дойдёт до сердца», — прошипела старуха, растворяясь в тени.
Теперь я — сосуд для тьмы. Каждый год символ ползёт вверх по руке, оставляя гнилостные пятна. Женщины шарахаются от запаха тления, друзья видят в моих глазах отблеск болотных огней. По ночам снится изба: печь пожирает окровавленные фотографии, а в углу — два гроба. Один — мой. Другой… в нём шевелится что-то с лицом Игоря.
Когда луна становится багровой, ноги сами несут меня к старой дороге. Скоро сил сопротивляться не останется — змея на руке уже обвила локоть. Иногда слышу в телефонной трубке хриплый смех: «Спеши, милок! Печь проголодалась…»