— Пусти мать к нам пожить, Маринка. Ну ты же понимаешь, что это временно. Максимум на полгода, ну ладно, год. Да и дом у нас огромный, комнаты пустуют, — Алексей тараторил, будто боялся, что я его перебью. — Ну неудобно же получается, люди подумают — родная мать, а сын выгнал…
Я сидела за столом и смотрела, как он мечется по кухне, как уж на сковородке. То к холодильнику, то обратно. В руках у него чашка с недопитым кофе, он то подносит её к губам, то ставит обратно, забывая, что кофе уже давно остыл.
— Алёш, — сказала я спокойно, хотя внутри всё кипело, — мы это уже обсуждали. Твоя мама жить с нами не будет.
Он остановился. На лице — обида, растерянность, а в глазах — что-то вроде надежды, будто я вот-вот сдамся.
— Но ей одиноко, Марина! — выдохнул он.
Господи, ну конечно. Людмиле Ивановне всегда одиноко. Даже если рядом с ней целая толпа, она всё равно найдёт повод пожаловаться, что все её бросили. Она — из тех людей, которым внимание нужно как воздух. Без него задыхается, начинает манипулировать, рыдать, устраивать спектакли.
Я поняла это ещё на нашей свадьбе, когда она сидела в первом ряду, вся в слезах, и шептала:
«Теперь я потеряла сына. Всё, одна я осталась…»
А ведь это был её праздник не меньше, чем наш. Но ей нужно было, чтобы все смотрели только на неё.
После свадьбы начались «чайные» визиты. «Я на минутку, Мариночка», — говорила она, снимая сапоги в прихожей. Минутка превращалась в вечер, вечер — в ночь, а утром я находила в кухонных шкафах полный хаос. Специи переставлены, моя любимая чугунная сковорода выброшена — «зачем тебе этот хлам, Мариночка, я тебе потом нормальную привезу».
Я сдержалась. Тогда ещё. Думала, временно.
Но это «временно» стало образом жизни.
— Мариночка, а почему вы так мало солите? — спрашивала она, мешая суп.
— Мариночка, а зачем вам эти книги? Настоящие пылесборники!
— Мариночка, а когда деток-то планируете?
Мне хотелось иногда закричать: «Мариночка тебе сейчас кастрюлю на голову оденет, если не замолкнешь!» Но я держала себя в руках — из-за Алексея. Он ведь хороший. Был. Или казался.
Мы поженились через полгода после знакомства. Я тогда уже не девочка — с опытом, с квартирой, с ипотекой, которую сама и тянула. Дом строила по кирпичику, выбирала каждую мелочь — от плитки до цвета стен. Это не просто жильё, это моя крепость, мой проект, мой тыл.
А потом пришёл он. Алексей. И я, взрослая, умная, самостоятельная женщина, вдруг потеряла голову.
Мы были счастливы. Ровно до того момента, как Людмила Ивановна не начала своё наступление.
Теперь вот стоял передо мной мой муж — тот самый, в которого я когда-то без памяти влюбилась, — и просил пустить свою мать к нам жить.
— Знаешь, давай честно, — сказала я, подходя к окну. — Твоя мама хочет переехать не потому, что ей одиноко. Она хочет контролировать. Тебя. Меня. Всё вокруг.
— Преувеличиваешь… — буркнул он, не глядя на меня.
— Серьёзно? Кто вчера полчаса читал мне лекцию, что я купила «не ту гречку»? Кто сказал соседке, что у нас несчастный брак, потому что у нас нет детей? Кто намекнул, что я «бракованная»?
Алексей молчал. Как всегда, когда разговор заходил о его маме. Он считал, что если отмолчаться — проблема сама рассосётся.
— Я ей откажу, — сказала я твёрдо. — И ты тоже. Она не будет здесь жить. Это мой дом, и я решаю, кто здесь живёт.
Он поднял голову, и я увидела, как в нём вскипает злость.
— Наш дом, — процедил он.
— Мой, Алёш. Юридически и фактически. Ты не вложил сюда ни копейки, если помнишь.
Это был удар. Я знала. Но по-другому не достучаться.
Он покраснел, потом резко встал.
— То есть я тут никто, да? — голос дрожал. — Значит, или мама переезжает, или я ухожу к ней.
«Или она, или я.»
Вот так просто. Как в дешёвой мелодраме.
Ну я и выбрала.
Алексей собрал вещи и уехал. Без сцен, без слёз. Только хлопнул дверью так, что звенели стёкла.
Когда телефон зазвонил, я уже знала, кто это.
— Мариночка, — голос Людмилы Ивановны был сладкий, как прокисший компот. — Я так рада, что ты наконец отпустила Алешеньку. Он ведь тебе не пара, милочка.
Я повесила трубку. Но она позвонила снова.
— Не отключайся, нам же надо обсудить развод, — произнесла она, будто речь шла о покупке молока.
— Развод ты со мной обсуждать будешь?
— Ну конечно. Алешенька всё доверяет матери. Надо решить, как поделим дом. Он ведь тоже вложился — кран поменял, если помнишь.
Я чуть не рассмеялась от абсурдности происходящего.
— Знаете что, — сказала я спокойно, — передайте сыну, что он трус. А свой дом я никому не отдам.
И отключила.
После этого я впервые за долгое время расплакалась. Не потому что потеряла мужа. А потому что поняла, кого я любила всё это время — человека, который оказался просто удобным сыном для своей мамы.
Телефон молчал три дня. Ни смс, ни звонка.
Три дня — тишина такая, будто кто-то выключил звук в жизни.
Я ходила по дому и слушала собственные шаги. Кухня — пустая, кровать — наполовину застелена, зубная щётка Алексея всё ещё в стаканчике у зеркала. И вот в этом было что-то особенно мерзкое: вроде бы человек ушёл, а его вещи остались, как напоминание, что когда-то он здесь был.
Я специально ничего не трогала. Пусть стоит. Пусть видит, если вернётся, что я не бросилась выбрасывать его жизнь в мусор. Хоть какое-то чувство приличия должно остаться, нет?
На четвёртый день он позвонил.
— Марин, привет, — голос усталый, какой-то глухой. — Я… хотел сказать, что нам нужно всё обсудить спокойно. Без нервов.
— Ты про что именно? — спросила я, хотя прекрасно знала.
— Про дом. Про нас. Мама считает, что будет правильно всё оформить по-честному.
— По-честному? — переспросила я, и меня прорвало. — По-честному — это когда ты выбираешь жену, а не маму! Когда не прячешься за её спиной, как мальчишка!
— Не начинай, — он вздохнул. — Ты знаешь, как она переживает. Ей плохо, Марин, она волнуется, я не могу просто так оставить её одну.
— Она не одна, у неё ты. И, судя по всему, тебе этого достаточно.
Он помолчал, потом сказал тихо:
— Значит, так, Марина. Если ты не согласна договариваться, то… мама предложила обратиться к юристу.
— Юристу? — я усмехнулась. — Алёш, ты серьёзно?
— Я просто не хочу ссор, — проговорил он с нажимом. — Пусть всё решится законно.
— Законно — это когда твоя мама перестаёт считать мой дом семейным достоянием, — ответила я. — И, кстати, передай ей, что если она ещё раз позвонит мне с «предложениями», я подам заявление.
Я повесила трубку.
И впервые за долгое время мне стало по-настоящему страшно.
Через неделю пришло письмо — заказное, с уведомлением. На конверте — фамилия какого-то нотариуса и жирная печать.
Открыла — чуть не рассмеялась.
Требование предоставить документы на дом, «для подтверждения совместного владения».
То есть они реально пошли в наступление.
— Совместного… — пробормотала я. — Ну вы, мать вашу, даёте.
Я позвонила своей подруге Светке — юристке, с которой дружим со школы. Та выслушала, фыркнула и сказала:
— Пусть хоть к прокурору идут, твой дом — твой. Всё задокументировано, ипотека оформлена до брака. Их максимум — нервы тебе потрепать.
Но нервы-то у меня не железные.
Я начала ловить себя на том, что даже звуки телефона раздражают. Боюсь каждого звонка — а вдруг опять она?
Людмила Ивановна стала писать из разных номеров:
«Мариночка, не будь упрямая, всё равно придётся делиться».
«Мариночка, Алешенька страдает, неужели ты совсем без сердца?»
«Мариночка, не позорься перед людьми».
Однажды даже прислала фото — Алексей сидит у неё на кухне, понурый, с чашкой чая, и подпись:
«Смотри, до чего ты довела человека».
Я уставилась на экран и вдруг поняла, что уже не чувствую к нему ни жалости, ни любви. Только злость. И усталость — такую, что хоть ложись и не вставай.
К ноябрю стало холодно. На улице — постоянная серость, вечные сумерки.
Я в этот период начала замечать, как сильно изменилась. Раньше всё делала с огоньком: подбирала новые рецепты, покупала посуду, планировала поездки. А теперь… просто живу.
Однажды вечером пришла соседка — Валя, та, что напротив. Женщина простая, болтливая, но добрая.
— Марин, — говорит, — не обижайся, я, конечно, не лезу, но у вас там что, совсем разлад? Я просто Людмилу Ивановну в магазине видела… она всем рассказывает, что вы с Алёшей развелись и он теперь с ней живёт.
— Не удивительно, — вздохнула я. — Ей же нужно, чтобы все знали, какая она бедная, а я злая ведьма.
Валя сочувственно кивнула.
— Ты держись, ладно? Таких, как она, я знаю. Моей свекрови светлое место тоже тесно было, пока не поставила её на место.
— И как?
— Резко. Только так они понимают.
Я задумалась. Может, и правда пора перестать играть в воспитанную женщину и действовать?
На следующий день я пошла к юристу — настоящему, не к Светке, а к специалисту, чтобы зафиксировать всё официально.
Составили бумаги, сделали выписки из реестров, заверили нотариально. Теперь у меня на руках была толстая папка с документами, которые могли доказать, что этот дом принадлежит только мне.
Когда я вышла из офиса, мне вдруг стало спокойно. Знаете, это то чувство, когда впервые за долгое время понимаешь — ты снова контролируешь хоть что-то.
Но ненадолго.
Вечером позвонил Алексей. Голос напряжённый, будто он только что прошёл через допрос.
— Марин, я узнал, что ты оформила документы, — сказал он без приветствия. — Зачем ты так?
— Чтобы защитить себя, — ответила я.
— От кого? От меня? От моей матери?
— От вашей семейной мафии, если точнее.
Он тяжело вздохнул.
— Ты стала злая, Марин. Я тебя не узнаю.
— Нет, Алёш, я просто перестала быть удобной.
«Иногда, чтобы выжить, приходится стать стервой. Не потому что хочется — потому что выбора не оставили.»
— Я всё равно хочу поговорить, — упрямо сказал он. — Вживую. Завтра. Давай встретиться.
Я согласилась. Не из-за надежды — просто хотела поставить точку.
На встречу он пришёл в том же пальто, что носил прошлой зимой. Только теперь стоял какой-то помятый, с потухшими глазами.
Мы сели в кафе у остановки. Я заказала чай, он — кофе.
— Мама сказала, что ты собираешься судиться, — начал он.
— А что, мне надо ждать, пока она сама подаст? — спокойно ответила я.
Он отвёл взгляд.
— Марин, я не хочу вражды. Может, давай всё забудем? Ну… хотя бы попробуем начать сначала?
— А твоя мама?
— Ну… — он замялся. — Она со временем поймёт.
— Она? Поймёт? — я чуть не рассмеялась. — Алексей, твоя мама не поймёт даже, если ей объяснять на пальцах и рисовать схемы. Она не хочет понимать. Ей нужна власть. И ты — её инструмент.
Он резко поднялся.
— Ты несправедлива!
— Да ладно? — я тоже встала. — А кто несправедливо решил отжать у меня дом под предлогом «честности»?
Он молчал. Потом сказал тихо:
— Знаешь, мне кажется, ты просто устала. Давай немного времени, всё уляжется.
— Нет, Алёш. Время здесь ничего не решит. Уляжется только пыль после взрыва.
Я вышла из кафе первой. Он остался стоять у окна, глядя мне вслед, как человек, который сам не понял, как всё потерял.
А я шла домой и думала: вот и всё.
Но где-то в глубине, как назло, мелькала мысль:
— Это ещё не конец. Людмила Ивановна просто так не отступит.
***
Ноябрь закончился, как затянувшийся кошмар: серость, дождь, короткие дни и эта постоянная, липкая тревога — будто кто-то дышит тебе в затылок.
Казалось, после той встречи всё должно было утихнуть. Но, как назло, именно с этого всё и понеслось по наклонной.
Вечером пятницы, когда я уже собиралась спать, позвонила Валя — соседка.
— Марин, ты не поверишь, — зашептала она взволнованно, — я видела твоего бывшего с мамашей. В ЖЭКе. Что-то оформляли, спорили с инженером, бумаги какие-то.
Я насторожилась.
— Бумаги? Какие бумаги?
— Не знаю, я мимо проходила. Только слышала, как она сказала: «Всё равно этот дом мой по праву. Она ж его на деньги моего сына достроила».
Меня будто током ударило.
На следующее утро я уже стояла в ЖЭКе. Дежурная тётка с видом вечной усталости, посмотрела на меня поверх очков:
— Девушка, вы по какому вопросу?
— Скажите, кто вчера приходил по поводу участка на улице Полевая, дом 17?
— Так, минутку… — она рылась в журнале, потом пожала плечами. — А, вот. Были двое — мужчина и женщина. Писали заявление о «проверке границ участка».
Я чуть не рассмеялась.
— Простите, чего они проверяли?
— Границы участка, — повторила она без тени эмоций. — Ну, мол, участок спорный, надо уточнить, где чья земля.
Вот тебе и на. Пошли обходным путём. Не через суд — через бумажки и формальности. Если докажут, что часть земли «их», можно потом зацепиться за дом.
Людмила Ивановна явно взяла в руки артиллерию.
Я вышла на улицу, вдохнула холодный воздух и чуть не выругалась вслух.
Снег ещё не лёг, грязь под ногами хлюпала, ветер хлестал по лицу, а я стояла и понимала: это уже не семейная ссора — это война.
Вечером позвонил Алексей. Голос напряжённый, будто он сам себе не верит.
— Марин, я не знал, что мама пошла в ЖЭК. Честно.
— Конечно не знал. Она, наверное, и заявление на твой паспорт без тебя подаёт, да?
— Не начинай. Я просто хотел, чтобы всё было спокойно.
— Спокойно? — я сорвалась. — Ты вообще понимаешь, что происходит? Она лезет ко мне в дом, как таракан под плинтус, и ты ей поддакиваешь!
— Я не поддакиваю, я пытаюсь всех помирить!
— А вот не надо всех мирить, когда кто-то тащит у тебя из-под ног пол.
Повисла тишина. Потом он выдохнул:
— Мне просто страшно, Марин.
— Чего? Что мама обидится?
— Что я потеряю всех сразу. И тебя, и её.
— Поздно, Алёш, — сказала я тихо. — Одну ты уже потерял.
После этого началось веселье.
То «по ошибке» приходило уведомление о проверке коммуникаций. То какой-то мужик звонил, предлагал «выкупить часть участка». Потом выяснилось, что это соседский племянник — по просьбе «одной женщины».
Я даже не сомневалась, какой.
Светка, моя юристка, уже знала мой номер наизусть.
— Марин, не кипятись, — повторяла она. — Всё это — давление. Они пытаются заставить тебя сдаться.
— Да я не сдамся! — почти рыкнула я.
— Вот и правильно.
Но ночью я всё равно лежала без сна, смотрела в потолок и думала: до чего же может дойти человек, лишь бы не отпустить сына?
А потом она сама пришла.
Без звонка, без предупреждения. Просто — звяканье калитки, тяжёлые шаги по дорожке, стук в дверь.
Я открыла.
Передо мной стояла Людмила Ивановна — в длинном сером пальто, с надменным лицом и этим вечным взглядом «я пришла установить справедливость».
— Мариночка, — произнесла она сладко, — можно войти?
— Нет.
— Даже не предложишь чаю?
— У меня нет яда, к сожалению.
Она чуть прищурилась.
— Ты стала грубой. Алексей был прав. Я ведь пришла не ругаться. Хотела просто поговорить. По-женски.
— Вы умеете «по-женски»? — усмехнулась я. — По-моему, вы умеете только по-вдовиьи — с плачем и жалостью к себе.
Она шагнула ближе.
— Не будь злая, девочка. Ты ведь всё равно проиграешь. Алексей мой сын. Он вернётся домой. Рано или поздно.
— Домой — это куда? В ваш пансион жалости и манипуляций?
— К матери, которая его вырастила. — Голос стал ледяным. — А ты для него — просто эпизод. Ошибка.
Я рассмеялась.
— Ошибка, говорите? Ну тогда хорошо, пусть живёт со своей правдой. Только мой дом оставьте в покое.
— Ты не понимаешь, Мариночка. — Она склонила голову, глядя на меня почти с жалостью. — Всё вернётся. Всё.
«Всё вернётся, Мариночка. Время покажет, кто был прав.»
И развернулась, хлопнув калиткой так, что заскрипели петли.
Через неделю Алексей объявился снова. На этот раз — с букетом.
Розы, конечно. Как будто розами можно склеить то, что трещит по швам уже месяцами.
— Мама… — начал он.
— Стоп, — перебила я. — Если ты снова пришёл говорить за маму — дверь там.
Он вздохнул, поставил букет на стол.
— Нет. На этот раз я сам.
Сел напротив, опустил глаза.
— Я понял, что она перегнула. Всё это… бумажки, проверки, давление — я не просил. Я хотел, чтобы вы обе нашли общий язык.
— А получил войну.
— Да. И я устал.
Он поднял на меня глаза — усталые, потухшие, но впервые за долгое время честные.
— Я больше не живу у неё. Снял комнату.
— Поздравляю.
— Не издевайся. Я правда хочу всё исправить.
Я смотрела на него и думала: вот он — мой бывший муж. Человек, который не плохой, но и не сильный. Тот, кто всегда выбирал «не обидеть» вместо «поступить правильно».
— Исправить? — переспросила я. — А что именно? Ущерб от матери? Или своё молчание, когда меня называли «бракованной»?
Он тяжело выдохнул:
— Всё. Если позволишь.
Молчала. Смотрела на свои ладони, на чашку, на розы. А потом вдруг сказала:
— Понимаешь, Алёш… любовь — это не про прощение любой цены. Это про уважение. А его ты потерял.
Он кивнул. Без спора.
Встал, постоял немного, потом сказал:
— Я всё равно тебе благодарен. Хоть за то, что был шанс.
И ушёл. На этот раз — без хлопков дверей и сцен. Просто тихо. Как уходит тот, кто наконец понял, что проиграл.
Прошёл месяц.
Я впервые за долгое время почувствовала, что живу. Без страха, без ожидания звонков, без этих вечных «мама сказала».
Светка позвала в баню — я согласилась. На работе предложили повышение — не отказалась. Даже решила покрасить стены на кухне — с бежевого на светло-серый.
Мелочь, а ощущение, будто сжигаю прошлое до последнего уголька.
Иногда мне снится, как я снова стою на пороге, а он говорит: «Или она, или я».
И я каждый раз отвечаю то же самое, без колебаний.
«Иногда, чтобы остаться собой, нужно позволить другим уйти.»
Вот это и есть мой финал.
Без громких фраз, без красивых эпилогов. Просто женщина, которая наконец поняла, что её дом — это не только стены, а границы души, которые нельзя сдавать ни за какие «честные» слова.
И пусть теперь этот дом стоит тихо, пустовато, но — мой. До последнего кирпича.
До последнего дыхания.
Финал.