Катя проснулась в 6:48 утра. Не от желания – от яростного шуршания фольги, доносившегося с кухни. Сначала мелькнула нелепая мысль: сон? Не может же нормальный человек в здравом уме потрошить селедку под шубой в семь часов утра понедельника? Тем более, не она сама.
Но, увы, это была не шуба. Это была Елена Семёновна, воплощение утреннего ритуала: кофе, сваренный в чужой турке, поджаренные втихаря тосты и, апофеоз всего сущего, – фольга. В неё заворачивалось абсолютно всё. Даже яйца всмятку, казалось, трепетали в серебряных коконах.
Катя вздохнула, потянувшись к телефону, словно к спасательному кругу.
Павел уже испарился. Сбежал, как профессиональный диверсант, лишь бы не угодить под перекрестный огонь утренней битвы между двумя самыми важными женщинами в его жизни.
Катя встала, запахнулась в халат и поплыла на кухню. Медленно, как хирург, идущий на сложную операцию. Шаг за шагом, зная, что каждый из них причинит боль.
— Ой, а вот и сонюшка наша! — пропела свекровь, даже не обернувшись. — Я вам тут кофе сварила. Надеюсь, не обидитесь, что турку вашу взяла? Павел говорил, вы крепкий не любите. Но я сделала как надо. Не кислятина эта ваша!
— Я не проснулась, — отрезала Катя, тяжело опускаясь на табурет. — Меня разбудили.
— Боже, ну что вы, право! — Елена Семёновна картинно всплеснула руками. — Я просто думала, раз дом общий, то и всё общее. Мы ж теперь семья. Или я ошибаюсь?
Катя повернулась к ней и вперила взгляд, пытаясь понять, кто перед ней: живой человек или искусно мимикрирующий шкаф-купе с навязчивыми идеями.
Елена Семёновна выдержала взгляд, и, словно опытный танкист, пошла в наступление:
— Кстати, насчет комнаты. Я подумала, раз мне временно пожить у вас, может, ту комнату, где у вас гардероб, можно переоборудовать? Я всё сама сделаю. И шкаф этот из Икеи выкину, он всё равно качается — спать рядом с ним опасно.
Катя вспыхнула, как спичка.
— Это не гардероб. Это МОЯ комната. С МОИМИ вещами. И вы здесь временно, насколько я понимаю. На пару дней.
— Ну-ну… — Елена Семёновна невозмутимо сделала глоток кофе. — “Пару дней” — это вы так себе придумали, дорогуша. А Павел говорил, что я могу остаться, сколько потребуется. У него вообще были важные разговоры с юристом насчет долей в квартире.
На мгновение Катя замерла. В воздухе повисло напряженное “дзззз”, предвещающее короткое замыкание.
— Какие, к черту, доли? — прозвучал ее голос, холодный и отстраненный.
— Ну а что? — пожала плечами свекровь, словно речь шла о покупке лука. — Вы же в браке. Значит, имущество общее. Половина — Пашина. А он — мой сын. А вы молодец, конечно, что не поленились квартиру купить до брака. Но, знаете ли, всё течёт, всё меняется…
Катя встала, пошатнувшись, словно внезапно потеряла точку опоры. Молчала. В глазах застыл горький коктейль из ярости, унижения и… первобытного страха.
Павел вернулся поздно. Как всегда, крадучись, бесшумно, на мягких лапах. Но в этот раз Катя не стала дожидаться его в спальне. Она преградила ему путь в коридоре. Руки скрещены на груди, взгляд – как лезвие бритвы.
— Нам надо поговорить, — отрезала она.
— Прямо с порога? Даже разуться не дашь… — попытался съязвить он.
— Именно. Чтобы тебе сразу было, куда собираться. В тапках гнать не буду.
Он сразу понял. Он всегда чувствовал момент, когда линия фронта пройдена и отступать уже некуда.
— Кать, ну ты опять всё драматизируешь. Это же моя мать. Она старая. Ей одиноко. Тебе что, жалко, что ли?
— Мне жалко, что я – круглая дура, — процедила она сквозь зубы. — Что я была настолько наивна, чтобы поверить, что ты уважаешь мои границы. Что ты – не такой, как все. А ты такой же. Даже хуже. Ты – хитрый. Ты подминаешь меня исподволь. Медленно, по капле. Сначала твоя зубная щетка. Потом кресло. Потом – мать.
— Не драматизируй, — фыркнул он. — Она же не навсегда. Просто пока подыщем ей жилье…
— Ага, с моим шкафом, моей туркой и твоими юристами? Ты вообще знаешь, что такое “добрачная собственность”, Паш? Это когда ты, как минимум, НЕ ЖИВЕШЬ В НЕЙ СО СВОЕЙ МАТЕРЬЮ.
Он отвернулся, словно надеясь избежать упрека. Но Катя не дала слабину:
— Ты говорил с нотариусом?
Он молчал. И это молчание было громче любого признания.
— Понятно, — кивнула она. — Завтра ты и твоя мамочка уезжаете.
— Ты не имеешь права меня выгонять! Я здесь прописан! — повысил голос Павел, и это было неожиданно. Он никогда не кричал. Но в этот момент в нем словно лопнула пружина.
— А я имею право аннулировать твою прописку через суд, потому что собственник здесь – я. Не мы. Я. А ты прописан здесь, как член семьи. Которого я вычеркиваю из этой семьи. С завтрашнего дня.
— Ты ничего не понимаешь, — зло прошипел он, уже не пытаясь скрыть раздражение. — Тебе просто нравится чувствовать себя хозяйкой. Но семья – это не про “твоя квартира” и “твои границы”. Это про компромиссы. И про помощь близким. А ты – эгоистка, Катя.
— А ты – паразит, Павел. С подвешенным языком и мамочкой в придачу. Всё. Завтра вызываю юриста. А ты – ищи себе новую прописку.
Павел развернулся и хлопнул дверью, так, что со стен посыпалась штукатурка.
Катя осталась стоять в коридоре. Ноги предательски дрожали. В груди полыхал пожар. Но это был не конец. Это было многообещающее начало конца.
С кухни донеслось:
— Вы хоть тапки ему не забудьте купить! А то по линолеуму ходит, как будто по асфальту!
Катя закрыла глаза.
А потом медленно, уже с холодной деловитостью, пошла в комнату, достала папку с документами на квартиру и положила её в сумку.
Завтра она пойдет в юридическую консультацию.
А вечером закажет суши.
Себе. Одной. Без кофе по-турецки и фольги.
Катя не смыкала глаз третью ночь.
Сначала – цепкая бессонница, когда мысли мечутся по кругу, словно в затхлой трёхкомнатной хрущёвке. Потом – тягучая апатия, пограничье между сном и явью, полутень жизни. В глазах – песок, в горле – комок, в душе – целое болото ядовитых жаб, расплодившихся за последние два года брака с Павлом.
А ведь когда-то было солнце. Когда-то он приносил ей спелые апельсины и уверял, что ремонт будет «только по её вкусу». Теперь же он вкрадчиво обсуждает с нотариусом долю своей матери в её квартире. Вот он, прогресс.
Катя съёжилась на краю дивана, в той самой «гардеробной», где её единственная слабость – коллекция обуви – томилась в пыльных мешках. Елена Семёновна авторитетно заявила, что «каблуки после сорока выглядят нелепо», и «от ненужного нужно избавляться». Сама же преспокойно разгуливала по дому в Катиных Massimo Dutti, словно в стоптанных тапочках.
Катя смотрела в пустоту и шептала, словно заклинание:
— Раз… два… три… да пошли вы оба к чёртовой матери.
Утром, собрав волю в кулак, она отправилась на консультацию. Юрист – женщина лет шестидесяти, с непроницаемым лицом и цепким голосом – выслушала её исповедь и медленно кивнула.
— Прописан? Что ж, это ожидаемо. Но собственность – ваша. Значит, можно выписать. Через суд, разумеется, но вы сильнее, чем вам кажется. А насчёт свекрови – она вообще в каком статусе в квартире?
— В статусе ходячего бедствия, — устало отозвалась Катя. — Живёт без моего согласия. Павел просто привёз её с вещами. В воскресенье. С дежурной фразой: «Вот, она немного поживёт».
Юрист криво усмехнулась:
— Знаю я это “немного”. У меня такой “немного” три года на даче прожил. Потом иск подал, что сарай его. Выписывайте обоих. И чем быстрее, тем лучше. Начните с претензии в письменной форме. Шаблон я вам сброшу. И адвоката дам. Толкового. На таких делах собаку съел. Только сразу предупреждаю: Павел будет давить на жалость. Уже начал, верно?
Катя кивнула, чувствуя подвох каждой клеткой. С каждым днём Павел становился всё мягче, участливее. Вспоминал нужные слова. Протирал ей очки (впервые за два года!). Укрывал пледом. Ненавязчиво обнимал за плечи.
Но всё это было приторно, как варенье на липучке. Фальшиво. Дешёвый спектакль. Она больше не верила ни единому жесту.
— А если он на развод не подаст? — спросила она, словно прощупывая почву.
— Вы и сами можете. И подать иск о признании брака исчерпавшим себя. Аргументов у вас предостаточно. Тут вопрос не юридический, а психологический. В вашей силе духа.
Катя вышла с расправленными плечами. Первый шаг сделан. А в почте уже ждал шаблон заявления.
Дома, как ни странно, царила тишина. Лишь из кухни доносился приглушённый голос:
— …ну да, конечно. Я её понимаю. Женщина одинокая. Без семьи, без поддержки. Ну, с характером, да. Но с ней же можно по-хорошему…
Катя замерла, как вкопанная. Это Павел. С кем он разговаривает?
Сердце бешено заколотилось. Она прислушалась.
— …да не буду я уходить. Ты что. У нас тут совместная жизнь, просто она сейчас переживает кризис. Я всё налажу. Поживи пока здесь. Скажу, что у тебя давление. А потом она привыкнет.
Катя влетела на кухню, с таким выражением лица, что даже микроволновка замолчала.
— Привыкнет? — спокойно, даже ледяным тоном, произнесла она. — Это ты сейчас о ком?
Павел вздрогнул, словно его застали за кражей.
— Катя, послушай…
— Я слушала. Достаточно. Ты не просто меня предал. Ты меня обесценил. Я – не случайная прохожая. Я – человек, который тебя любил. Который впустил тебя в свою жизнь. В свою квартиру. А ты что? Ты превратил её в проходной двор?
Он побагровел.
— Тебя вечно всё не устраивает! Я ради семьи стараюсь, а ты…
— Ты всё делаешь ради себя. И ради своей мамочки. А я – так, декорация. «Катина квартира», «Катин ремонт», «Катина еда»… Только вот Катя больше не ваш шведский стол. Бери свою маму – и на выход.
Елена Семёновна, словно по сигналу, возникла в дверях.
— Ну, знаете ли, Катерина… — процедила она, изрыгая яд. — Вы с самого начала были эгоисткой. Я это сразу увидела. Всё под себя, всё “моё”. А в семье должно быть общее. И вообще, у нас с Павлом с детства особая связь. Он у меня – один. А вы – просто случайная женщина, которую он встретил в трудный момент. А теперь вам не повезло.
Катя пристально смотрела на неё, словно видела впервые. Потом перевела взгляд на Павла.
— Один? — с прищуром переспросила она. — Тебе тридцать девять лет. И ты «один»? С мамой, которая выбирает тебе носки и стирает мои трусы, считая это «верхом бесстыдства»?
— Не перегибай! — взревел Павел, сорвавшись в крик. — Мама заботится! А ты только и умеешь командовать. Всё «моё», «мне», «меня»! Семья – это не монолог!
Катя приблизилась к нему. Медленно. Без истерики.
— Семья – это когда уважают. Когда не втаскивают в дом чужого человека, которого ты не выбирала. Не ставят перед фактом. Не плетут интриги за твоей спиной, деля чужое жильё. Семья – это не когда ты с мамочкой обсуждаешь, как меня сломить. Это сговор. И знаешь что?
Она распахнула дверцу шкафа и выхватила папку.
— Вот. Уведомление. Вы оба официально должны освободить квартиру в течение десяти дней. А потом – суд. Хотели по закону? Получите.
Павел открыл рот, но слов не нашёл. Он словно впервые увидел её настоящую. Без маски мягкости, заботы, покладистости. Злую. Сильную. Непреклонную.
А равнодушие – страшнее ненависти.
— Ты сошла с ума, — прошипел он. — Мы же семья…
— Нет, Павел. Семья – это когда защищают. А не делят.
И вышла. Впервые за долгое время – легко.
На следующее утро её разбудил назойливый звонок.
— Катя Анатольевна? Это Николай Сергеевич. Представляю интересы Павла Сергеевича. Мы бы хотели предложить вам компромисс…
Катя усмехнулась.
— Передайте Павлу, что я больше не питаюсь компромиссами. Я люблю яичницу. Глазунью. На оливковом масле. Без мамы в прикуску.
— Простите?
— Прощайте.
Она сбросила вызов. Распахнула окно. Вдохнула полной грудью.
В квартире пахло свежесваренным кофе и непривычной тишиной.
Скоро будет суд. А потом – долгожданная тишина навсегда.
Судебное заседание длилось ровно восемнадцать минут.
Катя отсчитывала секунды – не от скуки, а потому что каждая из них казалась глотком чистого воздуха после долгого кислородного голодания.
Павел явился в сером костюме, в котором когда-то делал ей предложение. Интересно, это был осознанный выбор или случайность? Елена Семёновна – в траурной чёрной вуали. «На кого давим, Елена Семёновна? На судью или на жалость зрителей?», – иронично подумала Катя.
Она хранила молчание почти весь процесс. За неё говорил юрист. Чётко и лаконично оперировал фактами: выписка из Росреестра, нотариальные бумаги о добрачной собственности, свидетельство о браке и вся его неприглядная подноготная.
— Ответчик проживает в квартире без согласия собственника, — спокойно заключил юрист. — И, более того, самовольно вселил в неё третье лицо, не имеющее никаких прав на данное жилплощадь.
Судья бросил взгляд на Павла. Потом – на закутанную в чёрное Елену Семёновну.
— Признаёте факт вселения в квартиру без согласия истца?
— Но я же муж! — взорвался Павел. — Это… это наш общий дом!
— Нет, — оборвала его Катя. Впервые за всё заседание. — Он мой. И пока вы здесь лицемерно пытались оттяпать долю, я уже подала на развод. Поэтому – до свидания.
Павел побледнел как полотно.
Он до последнего надеялся, что она ещё дрогнет. Даст задний ход. Но спектакль окончен. Занавес опущен.
Решение суда было кратким и однозначным: выписать. Оставить собственность за законным владельцем.
Вопрос о разводе – в другом процессе, но исход был предрешён на все сто процентов.
Катя вышла из зала суда, будто сбросила с плеч неподъёмную бетонную плиту.
— Что ж, — Елена Семёновна выплыла вслед за ней, нервно сжимая кожаную сумочку. — Я всегда знала, что вы эгоистка. И вам это ещё аукнется. Останетесь одна. С квартирой, конечно. Но совершенно одна.
Катя презрительно усмехнулась.
— Я одна, потому что сделала осознанный выбор. А вы живёте в голове своего сына. Но не как любящая мать, а как тираничный диктатор. Вот и оставайтесь там. Навсегда.
Павел стоял рядом, опустошённый.
Он понял, наконец, что это не просто мимолётная вспышка гнева. Это – окончательный уход Кати. Безвозвратный.
— Можно тебя на пару слов? — тихо спросил он, уже возле машины.
Катя обернулась.
— Говори.
— Я… Я просто хотел, чтобы мама пожила с нами, пока не найдёт себе что-нибудь. Я не хотел, чтобы всё так вышло. Я глупо надеялся, что смогу всех удержать… Что ты меня поймёшь.
— Поняла. Всё предельно ясно. Ты просто хотел, чтобы я снова смирилась. Чтобы в очередной раз «уступила». Чтобы сказала: “Ну ладно, потерплю”. Только я больше не собираюсь быть для кого-то удобной.
— Я скучаю по тебе, Катя, — прошептал он, опустив голову.
— А я – по той себе, которой была до встречи с тобой. Без постоянного напряжения, без ежевечернего ожидания «а что ещё вы сегодня выдумаете». Я отчаянно скучаю по себе, Павел. И я вернулась.
Он хотел что-то сказать в ответ, но она не позволила.
— И ещё. Не смей даже думать о том, чтобы прийти. Или позвонить. Или попытаться что-то вернуть. Я прекрасно умею быть одна. И мне в этом одиночестве лучше и спокойнее, чем рядом с теми, кто меня обесценивает. Всё. Удачи тебе. И – да. Наша лавочка закрыта.
Прошло два месяца.
Катя сидела на широком подоконнике в своей квартире.
Теперь это снова была всецело её территория.
Без затхлого запаха дешёвой фольги для запекания, без чужой разношенной обуви в прихожей, без наглых посягательств на личное пространство, любовь и, конечно, шкаф.
На столе мерцал бокал с терпким вином. Суши она принципиально не заказывала. Приготовила себе нежную рыбу. Именно так, как любит. В духовке, с сочными дольками лимона. Без кислого пренебрежения «а мне не нравится кислое», без аллергических страданий «мама же у нас аллергик».
На стене висел стильный календарь. Завтра – формальный суд о разводе. Последний, завершающий штрих.
Затрезвонил телефон.
На дисплее высветилось предательское «Павел».
Катя пристально посмотрела на экран. Уголки губ тронула едва заметная улыбка.
И она решительно нажала «Удалить контакт».
Больше никому не будет позволено хозяйничать в её доме.
В её жизни.
Катя сладко потянулась, включила музыку и начала спонтанно танцевать.
Наедине с собой. В своей кухне. Под неудержимые ритмы собственной свободы.
Жизнь началась заново. И в этот раз – исключительно по её правилам.
Финал.