Мать стояла неподвижно. Только губы дрожали.
— Ты… ты меня выгоняешь? Родную мать?
Татьяна молча кивнула.
И тогда что-то в матери изменилось. Лицо исказилось, глаза блеснули чем-то тёмным.
— Пожалеешь, — прошипела она. — Ещё пожалеешь, Таня.
Она схватила свой старый шарф со спинки стула и метнулась в коридор. Чемоданы, стоявшие там уже третью неделю, словно только и ждали этого момента.
Когда дверь захлопнулась, в квартире воцарилась тишина — глубокая, вязкая, как омут.
Татьяна села на пол, уткнулась лицом в колени.
Но теперь слёз не было. Только странное чувство — будто она сожгла что-то старое, и запах пепла ещё стоит в воздухе.
Татьяна не спала уже вторую ночь. С момента, как мать хлопнула дверью, прошло трое суток, но в квартире всё ещё витал её запах — тот, что невозможно выветрить: смесь дешёвого крема и старого чая. Казалось, он въелся в стены, в шторы, в подушку. В голове — тоже осадок, вязкий и липкий, как тёплый мёд. Она ходила по квартире в халате, пила воду из-под крана, иногда разговаривала сама с собой. Хотелось позвонить Лене, но слова не складывались.
На работе дела шли наперекосяк: срывала сроки, забывала письма отправлять, с клиентами путалась в деталях. Руководительница — худая, с вечным выражением усталости — вызвала её к себе.
— Таня, ты где? — спросила, не поднимая глаз от ноутбука. — Такое чувство, что тебя последние дни просто нет.
— Простите, Марина Львовна. У меня… дома проблемы.
— Проблемы? — она подняла глаза. — Серьёзные?
Татьяна кивнула. И вдруг сама не заметила, как начала рассказывать. Без деталей, без обвинений, просто как есть. Про мать, про свадьбу, про чемоданы, про то, как стояла на лестничной площадке и не верила, что всё это — по-настоящему.
Марина Львовна слушала, не перебивая. Потом вздохнула, сняла очки и сказала:
— Знаешь, Таня, я ведь тоже когда-то мать выгоняла. Только потом долго к ней возвращалась. Не телом — мыслями. И всё думала, кто из нас виноват. А потом поняла: никто. Просто время пришло.
Эти слова застряли в голове. Она шла домой под мелким дождём и думала — может, действительно никто не виноват? Просто у каждой семьи свои войны. И кто-то из них всегда оказывается последним на поле.
Вечером, около восьми, раздался звонок в дверь. Сначала Татьяна не поверила — подумала, опять почтальон или сосед снизу жалуется на кран. Подошла, посмотрела в глазок — и кровь в жилах застыла.
На пороге стоял Андрей. В руках — пакет с чем-то тяжёлым, под глазами — тени. Он постарел. Не просто взрослее стал — будто время его обтесало, сделало грубым, угловатым.
— Привет, — сказал он тихо.
— Привет, — ответила она, не открывая дверь полностью. — Что тебе?
— Можно войти?
Она колебалась. Потом всё же отступила на шаг.
Вошёл, снял ботинки, поставил аккуратно. Осмотрелся — словно был здесь впервые. И в каком-то смысле это было правдой.
— Мамы у тебя нет? — спросил он после паузы.
— Нет. И не будет, — ответила Татьяна спокойно.
— Она у нас теперь живёт, — Андрей потёр шею. — Оля, правда, не в восторге. Но деваться некуда.
Татьяна села на край дивана. Внутри всё похолодело.
— И что ты хочешь?
— Она плачет, — Андрей опустил взгляд. — Говорит, ты выгнала её, как собаку. Что ты жестокая, неблагодарная.
Татьяна усмехнулась. Тихо, безрадостно.
— Конечно. И ты поверил.
— Не знаю, Тань, — он развёл руками. — Мы же семья. Я просто пытаюсь понять.
— Семья… — повторила она. — Забавно слышать это слово от человека, который не вспоминал обо мне десять лет.
Андрей замер. Потом сел напротив, чуть наклонился вперёд.
— Ты всегда была… другой, — сказал он наконец. — Замкнутая. С тобой было сложно. Мама ведь не железная, Таня. Она старалась как могла.
— Старалась? — в голосе зазвенел металл. — Когда я спала на кухне, а ты — в отдельной комнате? Когда мне не было новой обуви, потому что тебе “важнее”? Когда она кричала, что я — ошибка?
Андрей отвернулся. На лице мелькнула тень вины — слабая, еле заметная, но настоящая.
— Я не знал, — прошептал он. — Может, не хотел знать.
— Поздно, — ответила Татьяна.
Они сидели молча. За окном шел дождь. Где-то далеко хлопнула дверь — кто-то возвращался с работы. Татьяна впервые за долгое время почувствовала странное спокойствие. Как будто после долгого бега наконец остановилась.
— Она не останется у нас, — сказал вдруг Андрей. — Оля не выдержит. Мама… меня пугает. Ей снится, что ты её прокляла. Говорит, слышит, как ты стучишь по стене.
Татьяна подняла голову. В глазах брата мелькнуло то, чего она никогда не видела раньше — страх.
— Андрей, — сказала она медленно, — я не проклинала её. И по стенам не стучу.
Он кивнул, но взгляд оставался настороженным.
— Знаешь, — добавил он, — я когда уезжал сегодня, она стояла у окна и шептала, что придёт к тебе. С чемоданом. Снова. Сказала: “Пусть Таня меня примет, я её мать”.
Татьяна почувствовала, как холод пробежал по спине. В груди стало тесно.
— Пусть попробует, — сказала она тихо. — Ключи я сменила.
Андрей молча встал, пошёл к двери. На пороге остановился, будто хотел что-то сказать, но не нашёл слов. Только выдохнул:
— Береги себя.
Ночь выдалась ветреной. За окном ветер выл, шевелил шторы. Татьяна лежала, не спала, прислушивалась. Где-то тикали часы. Потом — звонок. Один короткий, будто кто-то случайно задел кнопку. Она вздрогнула, поднялась, подошла к двери. Глазок — темнота. Пусто.
Но на коврике лежала бумажка. Маленький листок, вырванный из тетради. Почерк матери — узнаваемый, кривой.
«Ты должна меня выслушать. Это важно. Я заболела».
Татьяна сжала листок, чувствуя, как внутри растёт тревога.
Сомнение. Жалость. Злость. Всё сразу.
Утром позвонила Лене.
— Она вернулась, — сказала.
— Кто?
— Мать. Пишет, что больна.
— Может, правда больна? — осторожно спросила Лена.
— Даже если так… я не могу. Я устала, Лена. От неё, от этой бесконечной игры.
— Тогда не открывай дверь.
Но вечером всё повторилось. Сначала — шаги в подъезде. Потом тихий стук.
— Таня… — голос за дверью. — Таня, открой. Я не могу больше.
Татьяна стояла, не двигаясь.
— Мам, уходи, — сказала она через дверь. — Пожалуйста.
— Мне плохо, — тихо ответила мать. — Голова кружится. Я устала, Таня. Пусти хоть на ночь.
Молчание.
Внутри всё дрожало.
Она открыла дверь — на секунду, просто чтобы убедиться, что всё это не обман.
Мать стояла бледная, в пальто, без шапки. Лицо серое, губы посинели. В руках — старый чемодан.
— Ты победила, — сказала она хрипло. — Я ухожу навсегда. Только попей со мной чаю напоследок.
Татьяна почувствовала, как что-то оборвалось. Она взяла мать под руку, ввела в квартиру. Посадила на стул. Налила чай.
Мать дрожала, словно изнутри её трясло.
— Таня… — прошептала она. — Прости.
А потом тихо опустила голову на стол.
Чашка перевернулась, чай пролился.
Татьяна вскрикнула, бросилась к ней. Сердце билось в висках, но дыхания уже не было.
Она звонила в скорую, но слова путались. В трубке кричали, чтобы делала массаж сердца. Она делала. До крови на ладонях.
Когда приехали врачи, было поздно.
Похороны прошли тихо. Андрей стоял рядом, молчал. Оля держала ребёнка, завернутого в одеяло. Лена пришла последней, держала за руку Татьяну, пока та смотрела, как опускают гроб в землю.
Никто не говорил лишнего. Только ветер шумел в кронах.
После похорон Андрей подошёл.
— Она просила, чтобы ты взяла её кольцо, — сказал он, протянув маленькую коробочку.
Татьяна открыла. Простое золотое кольцо, с тёмной вмятиной сбоку. Старое. Почти стёртое.
— Мне не нужно, — сказала она. — Пусть останется у тебя.
Он кивнул.
Прошла неделя. Тишина снова поселилась в квартире, но теперь она была другой — не уютной, а пустой, холодной.
Татьяна сидела на кухне, смотрела в окно. На подоконнике снова стоял тот самый цветок — тот, что когда-то почти погиб, но выжил.
Она наливала себе чай, и казалось, что мать всё ещё где-то рядом. Не как призрак, не как укор — а просто как дыхание, которое не исчезает полностью.
Телефон зазвонил. Лена.
— Ну как ты? — спросила.
— Живу, — ответила Татьяна. — Потихоньку.
— Приезжай завтра. Я сделаю твой любимый пирог.
Татьяна улыбнулась.
— Только не пирог, Лена. Лучше просто чай.
Она посмотрела в окно. Дождь закончился. На небе — бледная полоса рассвета.
И впервые за долгое время ей показалось, что впереди — жизнь. Пуста, да. Но своя.
Конец.
