— Он — твоя семья. А я кто? — спросила она тихо, глядя ему прямо в душу. — Я — обслуживающий персонал для твоей семьи? Удобное приложение к квартире, которое обеспечит им комфорт, пока у них «сложная ситуация»? Ты хоть раз за эти три месяца спросил, как я себя чувствую? Ты хоть раз заступился за меня, когда Лика без спроса брала мои вещи? Нет. Ты просто сидел на диване и смотрел свои ролики. Ты сделал свой выбор, Максим. Давно. Просто до меня это только сейчас дошло.
Слова Марины повисли в воздухе, плотные и тяжёлые, как неотвратимая гроза. Максим смотрел на неё, и его лицо медленно менялось. Ушла растерянность, ушло желание сгладить углы. На её месте проступало упрямое, почти враждебное выражение. Это было лицо человека, которого несправедливо обвинили, заставили выбирать и теперь требуют невозможного. Он не видел её боли, он видел только её атаку на него и на его семью.
— То есть, вот так? — наконец произнёс он, и в его голосе зазвучал металл. — Ты просто решила вышвырнуть моего брата на улицу? Потому что тебе, видите ли, стало некомфортно? Ты вообще себя слышишь?
— Я слышу только то, что мой муж считает мой комфорт в собственном доме чем-то незначительным, — ответила Марина ровно. Она больше не собиралась спорить или что-то доказывать. Разговор был окончен ещё до того, как он произнёс эти слова. Она развернулась и пошла в спальню. Ей нужно было сменить одежду и уйти. Куда угодно, просто прочь из этого пропитанного чужим присутствием воздуха, чтобы просто дышать.
Спальня встретила её знакомым запахом. Сладковатый, пудровый, с ноткой жасмина. Аромат, который не должен был здесь витать. Это был её запах, её личный якорь. Духи, которые подарила ей мама незадолго до смерти. Флакон был почти полным, она пользовалась ими только по особым случаям, когда хотела почувствовать маму рядом. Она подошла к туалетному столику. Так и есть. Изящный винтажный флакон стоял не на своём месте, сдвинутый к самому краю. И он был почти пуст. Колпачок был закрыт не до конца, а на полированной поверхности столика виднелось крошечное маслянистое пятнышко.
Что-то внутри Марины, что до этого момента ещё пыталось тлеть, просто погасло. Остался только холодный, звенящий пепел. Она взяла флакон в руку. Он был лёгким, почти невесомым. Пустым.
Она вышла из спальни, неся флакон перед собой, как неопровержимую улику. Лика сидела в кресле, скрестив ноги, и с увлечённым видом обрабатывала в телефоне очередную фотографию. Она даже не подняла головы, когда Марина подошла и остановилась прямо перед ней.
— Это ты взяла? — спросила Марина. Её голос был настолько тихим, что Лике пришлось оторваться от экрана.
— А? Что это? — она лениво скользнула взглядом по флакону. — А, духи. Да, брала на минутку. Такой флакончик фотогеничный, просто прелесть. Я сделала пару кадров для утренней подборки #эстетикамоментов.
— Ты вылила почти всё, — это была не вопросительная интонация. Это была констатация факта.
Лика наконец-то уловила напряжение. Она отложила телефон и посмотрела на Марину с лёгким раздражением, как на надоедливую муху.
— Ой, да ладно тебе. Я просто хотела, чтобы в кадре был лёгкий дымок, знаешь, для атмосферы. Немного пшикнула в воздух. Если что-то и пролилось, то я не заметила. Какие проблемы?
В этот момент в комнату вошёл Максим, привлечённый затянувшимся молчанием.
— Что опять случилось?
— Спроси у неё, — Марина кивнула на Лику, не сводя с той глаз.
— Да ничего не случилось! — всплеснула руками Лика, мгновенно входя в роль жертвы. — Я просто взяла флакон для фото, а она на меня набросилась, как будто я украла фамильные бриллианты!
Максим посмотрел на пустой флакон в руках Марины, потом на жену, потом на Лику. И сделал свой выбор.
— Марин, ну серьёзно? Из-за духов? Это же просто вещь. Господи, я куплю тебе десять таких, только давай не будем устраивать эту драму на пустом месте.
Это было последней точкой. Он не просто не понял. Он обесценил. Он растоптал то единственное, что было для неё свято, назвав это «пустым местом». Холодная ярость, чистая и дистиллированная, затопила её. Она посмотрела ему прямо в лицо, в глаза человеку, который перестал быть её мужем.
— Завтра же чтобы твоего брата и его жены тут не было, если не уедут они, то я сама отсюда уеду, но тогда я и на развод подам! Запомни это!
Ультиматум прозвучал в оглушительной тишине, которая наступила после её слов. Лика замерла с телефоном в руке, её лицо выражало смесь оскорблённого недоумения и любопытства. Максим смотрел на Марину так, будто видел её впервые. Не свою тихую, покладистую, понимающую Марину, а чужую, холодную женщину с глазами из стали. Он открыл рот, чтобы возразить, чтобы снова сказать что-то про семью, про трудности, про её эгоизм, но слова застряли в горле. Он понял, что это не угроза. Это был приговор.
Марина не стала дожидаться ответа. Она развернулась и молча прошла мимо него обратно в спальню. В ней не было ни слёз, ни истерики, только абсолютная, выжигающая всё внутри ясность. Она подошла к шкафу и распахнула дверцы. С верхней полки она сняла большой дорожный чемодан, который они покупали для медового месяца. Щелчки замков прозвучали в тишине комнаты как выстрелы. Она положила его на кровать и начала методично, без суеты, доставать с вешалок свои вещи. Сначала блузки, потом платья, потом джинсы. Она складывала их ровными, аккуратными стопками, словно выполняла давно заученное, механическое действие.
Максим, очнувшись от ступора, вошёл в спальню. Он остановился в дверях, наблюдая за этим безмолвным ритуалом. Каждая сложенная вещь, каждый звук застёгивающейся молнии был ударом молота по основанию его привычного, комфортного мира.
— Что ты делаешь? — спросил он глухо.
— То, что сказала, — не оборачиваясь, ответила она, укладывая в боковой карман чемодана косметичку.
— Марина, прекрати этот цирк. Ну погорячилась, с кем не бывает. Давай поговорим.
Она остановилась и медленно повернула к нему голову. Её взгляд был пустым.
— Мы уже поговорили, Макс. Ты всё сказал. И я всё поняла. Ты выбрал не меня. И я уважаю твой выбор. Теперь я делаю свой.
Он шагнул к ней, хотел схватить за руку, остановить, но что-то в её лице не позволило ему этого сделать. Она была отстранена, недосягаема.
— Это глупость! Уходить из-за флакона духов! Из-за того, что мой брат пожил у нас пару месяцев! Ты рушишь нашу семью из-за ерунды!
Она горько усмехнулась.
— Ты всё ещё думаешь, что дело в духах? Нет, Максим. Дело в том, что ты стоял и смотрел, как чужой человек оскверняет мою единственную память о маме, и назвал это «пустым местом». Ты стоял и смотрел, как мой дом превращали в проходной двор, и называл это «помощью». Ты стоял и смотрел, как меня вытесняли из моей же жизни, и говорил мне «потерпи». Дело не в них. Дело в тебе. Я поняла, что не могу на тебя положиться. Что в трудную минуту ты защитишь кого угодно, но не меня. С таким человеком я не могу строить семью.
Каждое её слово было тихим, но било точнее любого крика. И до него, наконец, начало доходить. Не умом, а каким-то животным страхом потери. Он смотрел на её руки, складывающие в чемодан их общую фотографию в рамке, и осознал, что она не просто уходит. Она стирает его, вырезает из своей жизни с хирургической точностью.
Он выбежал из комнаты, как ошпаренный. Лика и Сергей сидели на кухне, делая вид, что ничего не происходит, хотя напряжение можно было резать ножом.
— Собирайтесь, — бросил он им, не глядя. Его голос был хриплым.
Сергей поднял на него удивлённые глаза.
— В смысле? Куда?
— Куда угодно. Вы должны уехать. Сейчас же.
Лика вскочила со стула, её лицо исказилось от возмущения.
— Да что это такое? Она тебя настроила, и ты нас выгоняешь? Родного брата? Из-за какой-то истерички?
Максим повернулся к ней, и в его глазах была такая холодная ярость, что она отшатнулась.
— Из-за этой «истерички» у вас три месяца была крыша над головой и еда на столе. А ты, Лика, даже не удосужилась проявить к ней элементарное уважение. Собирайте вещи. У вас час.
Он не стал слушать их возражений. Он вернулся в спальню. Марина сидела на краю кровати рядом с почти собранным чемоданом. Она не плакала. Она просто смотрела в одну точку. Он подошёл и сел рядом, но на расстоянии. Он не решался к ней прикоснуться.
— Они уезжают, — сказал он тихо.
Она молчала, не двигаясь.
— Марин… прости меня. Я… я был слеп. Я не понимал… Я всё испортил.
Она медленно повернула к нему голову. В её глазах больше не было ни гнева, ни обиды. Только бездонная, всепоглощающая усталость.
— Ты не всё испортил, Макс, — сказала она почти шёпотом. — Ты просто показал мне правду. И я не знаю, смогу ли я её забыть.
Чемодан так и остался стоять посреди комнаты — не до конца собранный, но и не разобранный. Молчаливое напоминание о том, как легко можно упаковать целую жизнь и как мучительно трудно потом будет распаковать её обратно…
