— Вика, давай не будем доводить до суда. Это же позор. Родные люди… Мы что, чужие теперь?
— Я не хотела суда, — сказала Виктория спокойно. — Но ты же сама сказала: пусть детям останется. А я, значит, не семья.
— Я не это имела в виду… Я еще раз говорю, оставь это наследство, пожалей брата, семья у них многодетная. Ты же знаешь.
— Мама, ты всё сказала. Я просто поступаю по закону.
Мать повесила трубку без прощания.
В день суда Виктория пришла одна. Без Олега — он как всегда был в рейсе. Без Насти — оставила с подругой. Брат тоже пришёл один. Поздоровался коротко, без лишних слов. Глаза отводил.
В зале было тихо. Судья пролистала бумаги и сказала сухо:
— Иск о признании права на долю в наследстве. Возражения есть?
— Нет, — ответила Виктория.
Брат кашлянул, но ничего не сказал.
— Документы в порядке. Наследники первой очереди. Доли — равные.
Судья поставила подпись и отложила дело.
— Решение вступит в силу после истечения срока на обжалование.
Когда вышли, никто не говорил. Мать не пришла. Брат шёл немного впереди, не оборачиваясь. Позже от него пришло только одно сообщение:
“Надо разобраться, как мы будем делить дом и что с ним вообще делать.”
Вечером Виктория с Настей приехали. В дом. С ведром, тряпками, пылесосом в пакете. Настя мыла подоконник, Виктория — ванную. В спальне на полке Виктория заметила старую рубашку отца, аккуратно сложенную. Она взяла её, прижала к груди — ткань ещё пахла им, слабо, но ощутимо. Запах будто выдернул изнутри что-то глубоко спрятанное: как он утром возился с чайником, искал носки, как кряхтел, садясь на диван. Горло сжало, и она не удержалась — слеза упала прямо на ткань. Виктория повесила рубашку на спинку стула. Не могла снова убрать. Пусть висит. Тут. Пока мы здесь.
— Завтра постелим тут, в большой комнате. Окна надо будет потом мыть. Весной.
Телефон лежал на столе, отключённый. Никаких звонков, никаких сообщений. Только Настя, старая мебель, слабый запах валидола в ящике комода.
В этот вечер они сидели у окна. Без обид. Без объяснений. Просто — вместе.
Прошла неделя. Брат не звонил. Мать — тоже. Лишь сухое сообщение от брата: «Когда сможешь обсудить дом? Мы бы, может, начали ремонт, если будешь не против». Виктория не ответила сразу. Ей нужно было понять, что она чувствует — злость? Раздражение? Или уже ничего.
Они с Настей начали приезжать по выходным. Потихоньку. Пылесосили, мыли окна. Ходили в магазин — у дома был старый павильон, где продавали хлеб, прокисшее молоко и вялые яблоки. Настя как-то сказала:
— Тут пахнет, как в мультике про деревню. Тоже хочется молока и варенья.
Виктория улыбнулась. Варенья у неё не было. Но нашлись старые баночки в кладовке. Одна — с облепихой. Они открыли, перемешали с сахаром, ели с белым хлебом.
Олег вернулся из командировки в конце месяца. Приехал прямо к ним в дом, с рюкзаком и измятой курткой. Настя, увидев его в калитке, побежала босиком:
— Папа! Тут холодно, но красиво! А мама повесила рубашку дедушки. Она ещё пахнет!
Олег только прижал её к себе и кивнул Виктории.
— Вы молодцы. И вы справились.
— Мы просто живём. По чуть-чуть, — ответила она.
Они сели пить чай. В маленькой кухне. Стол шатался, сахар был в миске из-под оливье. Олег развернул вафельный торт, купленный по пути. Виктория спросила:
— Ты не против, если я… пока побуду тут с Настей? Просто немного. Надо переварить.
— Делай, как считаешь. Главное — будь спокойна.
Через неделю пришла мать. Без звонка. С сумкой.
— Я только на час. Посмотреть. Отец ведь тут жил. И вообще, дети скучают по тебе, Вика. И Витя тоже волнуется.
Она прошла по коридору, заглянула на кухню, в спальню, заметила рубашку. — Вот зачем это? Ну тряпьё же. Ты же не сентиментальная у нас была… — Может, и не была. Но тут спокойно. И тепло как-то. По-человечески.
Мать не спорила. Только спросила:
— Так что с домом? Вы же не будете тут жить, правда? У вас же и так есть квартира. А Вите тяжело. Трое детей.
Виктория сказала спокойно:
— Мы пока не решили. Сейчас просто разбираемся. А потом видно будет.
Мать ушла обиженная и недовольная, ничего не сказав на прощание. Вечером Виктория написала брату: «Дом пока трогать не надо. Мы его приводим в порядок. Весной можно будет обсудить». Ответа не было.
В марте Виктория зашла в отделение почты — получить письмо. Работница за окошком выдала и старую открытку, запоздавшую — на Новый год. От соседки отца, Раисы Сергеевны. Там был короткий текст: «Спасибо, что ухаживали за папой. Он вас всегда ждал». На открытке был напечатанный рисунок — домик с крыльцом. Простой, как из детства.
Виктория стояла с этой открыткой у окна. И вдруг поняла: она не обязана уступать. Не обязана всем быть удобной. И если в этом доме они с Настей чувствуют себя дома — значит, так и есть.
Весной на огороде проклюнулись прошлогодние тюльпаны. Настя их поливала из кружки. На крыльце сушилось бельё. Виктория вынесла кресло, поставила плед. Олег приезжал по выходным, варил суп, чинил розетки. Они почти не обсуждали, что дальше.
И это было правильно. Потому что не всё надо решать сразу. Иногда — достаточно просто дышать. Своим воздухом. В своём доме.
Виктория уже думала: может, выкупить у брата его часть. Она не хотела войны. Но и уступить просто так — не могла. Отец бы этого не понял. Он всегда верил, что справедливость — не громкие слова, а простые поступки.
Семья осталась, но как будто на другой стороне. Звонки стали редкими. Сообщения — сухими. Мать больше не приезжала. Но Виктория не злилась. Ей просто было жаль. Потому что она — не враг. Она просто выбрала себя.
И этого было достаточно.
