— Ты чего пришла? — без всякого «здравствуй».
Ольга поставила сумку.
— За вещами.
— Какие вещи? Ты и так уже всё утащила. Кастрюли, кофты, книги. Или теперь тапки понадобились? Васины рубашки мешают?
— Мешает — ваше присутствие, — отрезала Ольга. — Где мой жёсткий диск? Я его оставила в шкафу у окна.
— А, эту чёрную коробку? Я думала, ерунда какая-то. В подвал спустила. Там у Васи лыжи, удлинители и всё, что не радует глаз.
— У вас, Нина Петровна, всё, что не радует глаз, обычно и с сердцем плохо кончается, — сказала Ольга и пошла в комнату.
Там висели новые шторы — бежевые, с огромными лилиями. Она их раньше не видела. Агрессия в чистом виде, только выраженная тканью. Хотели стереть следы её жизни.
— Василий дома? — спросила она, открывая шкаф.
— Ты бы сперва позвонила. Мужику тоже нужно своё пространство. Или ты думаешь, он только и ждёт, когда ты за носками приедешь?
Ольга резко повернулась.
— Пространство — это когда мужчина сам платит за своё жильё. А не сидит у мамы и живёт на деньги жены: от туалетной бумаги до собственных трусов.
— Ах ты… — Нина Петровна вспыхнула. — Ты кто вообще такая?! Думаешь, раз зарплата выше — можно сына унижать? Женщина должна быть женщиной!
— Женщина должна быть собой, — прошипела Ольга. — А не стулом для мужика, который даже интернет не оплатит.
— Хамка ты. Высокомерная. Из тебя мать — как из меня балерина!
— А из вас свекровь — как из кота сантехник! — сорвалось у Ольги. И вдруг ей стало легко. Как будто десять лет обид выдохнула.
В этот момент влетел Василий.
— Что тут опять?! — он встал между ними. — Оля, ты зачем её заводишь?
— Я?! — она смотрела на него во все глаза. — Я пришла за своим. А твоя мама решила, что мои вещи ей мешают. И я, видимо, тоже.
— Ты ведёшь себя, как…
— Как женщина, которую предали два самых близких человека? — перебила Ольга. — Или ты забыл, как врал про ипотеку? «Всё будет общее», говорил. А сам документы подал — и основным собственником оказался ты. Подпись мою подделал. Только смешно: я двадцать лет подписываюсь «Ольга К.», а ты написал «О. Ковальчук». Я так никогда не расписываюсь.
Василий побледнел.
— Ты сама могилу роешь нашему браку, — прошептал он.
— Нет. Ты выкопал. Я только пришла посмотреть, где крестик поставить.
И тут Нина Петровна ударила её по лицу. Не сильно, но щёку обожгло.
— Убирайся! — зашипела она. — Из нашего дома, из жизни моего сына. Ты его подавляла! Ты тираночка с пустым нутром!
Ольга вытерла щёку ладонью. Молча.
Потом шагнула к Василию, заглянула прямо в глаза:
— Самое страшное даже не то, что ты предал. А то, что тебе с этим спокойно. Ты не страдаешь, не жалеешь. Тебе удобно быть слабым. Мама прикроет. Я заплачу. Вот и вся твоя жизнь.
Он опустил глаза. Всё стало ясно.
— Прощай, Василий, — сказала она. — Живите с мамой долго и счастливо. Только электричество теперь сам оплачивай. Я автоплатёж отключила.
И вышла. Тихо, без грохота каблуков. Закрыла за собой ту самую дверь, с которой всё началось.
Только теперь она знала, куда идёт. И главное — откуда.
Прошла неделя. Тяжёлая, будто набитая ватой, — такая бывает после неудачного наркоза, когда вроде жив, а внутри пусто.
Ольга теперь жила в съёмной однушке: плинтусы кривые, вид из окна унылый — парковка и фонарь, который моргает ночами. Но там была тишина. Ни бряцания кастрюль, ни вечных подсказок «как должна вести себя жена», ни утренних визгов: «Васенька, носки!»
Только вот спокойствие и покой — вещи разные. Внутри у неё бурлил целый зверинец: обида, злость, вина и даже жалость. И к себе, и к нему, и, странное дело, даже к Нине Петровне.
Она ходила на работу, как в спортзал, — лишь бы устать и забыться. Коллеги косились: никому не хочется встретить начальницу с красными глазами у лифта. Но Ольга держалась. Снаружи держалась.
А вечером вдруг зазвонил телефон. Номер незнакомый. Она ответила с холодком в голосе.
— Ольга Николаевна? Здравствуйте. Это Юля. Я сейчас с Василием живу. В той квартире.
Мир на секунду стал пустым, беззвучным.
— Кто вы? — спросила она медленно.
— Ну… девушка его. Мы познакомились ещё до того, как вы расстались. Он сказал, что у вас всё уже кончено. Я… просто хотела уточнить: тут остались какие-то ваши документы и коробки с обувью. Василий велел выкинуть, но я решила — вдруг вам нужно?
Ольга молчала долго. Потом рассмеялась тихо, почти беззвучно.
— Вы теперь его хранительница? Сколько вам лет, Юля?
— Двадцать три…
— Ну вот. Уже стираете ему носки? И маму его слушаете по воскресеньям?
— Она, кстати, против, чтобы я там жила. Но Василий сказал — теперь он сам решает…
Ольга отключилась. Без объяснений. Просто выдернула себя из этого разговора, как больной зуб.
Она сидела на табурете на чужой кухне и вдруг поняла: живёт здесь уже неделю, а зеркала у неё нет. Ни помады по утрам, ни привычной чашки, ни своего отражения. Жизнь как будто в подвале.
И тут позвонили в дверь.
На пороге стоял отец. Седой, высокий, в старой ветровке, которую носил уже лет пятнадцать. Они не виделись давно, после очередного скандала: «Ты слишком гордая, Оль». В руках у него пакет из «Ашана». Смотрел он на дочь как на потерянную.
— Мама сказала, что ты съехала. Я не звонил, думал, может, я тебе и не нужен больше. Но… — он замялся, поставил пакет на пол, потёр лицо. — Я помню, как ты в восемнадцать сбежала. С тем Ромой. Мы тогда с матерью места себе не находили. А потом ты позвонила и сказала: «Пап, я справлюсь». И вот сейчас я опять это в тебе слышу. Но, Оля… может, не надо всё время справляться одной?
Ольга молчала. Села обратно, обняла себя за плечи. Отец вошёл, поставил кастрюльку на плиту, достал контейнеры. Запах чеснока и домашнего тепла расплылся по кухне.
— Знаешь, — сказал он, помешивая суп, — я свою первую жену тоже потерял. Всё думал: недооценила. А потом понял — я сам всё испортил. Хотел быть «равным». А по-мужски «равенство» часто означает упрёки или предательство. Ты была сильнее. А Василий слабее. Он не вытянул. Не потому что ты плохая. А потому что он не рос.
Она подняла глаза. И впервые за это время заплакала. Тихо, без надрыва. С благодарностью. Это было нужно — услышать такие слова. Чтобы принять. Простить.
— Ты ведь знала, что он не потянет? — спросил отец.
— Знала, — кивнула она. — Но верила: любовь — это тащить друг друга вперёд. А оказалось: если один тянет, а другой тормозит, то это не семья. Это телега с перегрузом.
Они ели суп. За окном темнело, город остывал после дня. И в этой простой тишине, между ложкой и паром над кружкой, произошло главное: Ольга начала возвращаться к себе.
Через месяц она оформила ипотеку — на себя. Купила небольшую, но светлую квартиру. Без чужих напоминаний, без маминых штор и без компромиссов. Даже без мужчины. И что удивительно — ей это нравилось.
В её жизнь снова вошла музыка, кофе по утрам, звонки подруг. Иногда приходило одиночество — но честное, а не поддельное, как раньше.
Она больше не держала зла. Просто знала цену доверию. И цену себе.
Конец.