Алексей побледнел.
— Юля, ты что, с ума сошла?
— Да. И ты к этому руку приложил.
Она закрылась в ванной, села на крышку стиральной машины. Сердце било молотком, дыхание рвалось.
Тридцать пять лет. Образование, языки, работа с людьми в трёх странах. И при этом — битва за своё жилище с родственниками мужа, будто не женщина она, а злая собака, охраняющая будку.
Через стенку слышались торопливые шаги, голоса. Кто-то шептал: «Я же говорил, она больная». Кто-то обиженно добавлял: «Ну и стерва».
А Юля сидела и плакала. Тихо. Слёзы сами текли, а внутри всё щёлкало и трещало, как батарейка на исходе.
Оставался Алексей. Его выбор. И её.
В квартире стояла тишина. Не уютная, не тёплая, а та, что звенит в ушах и делает мир немного мутным, как после бессонной ночи или лишней таблетки снотворного. Юлия стояла у окна, смотрела во двор. Там, внизу, возле мусорного бака копались два кота — рыжий и серый. Рыжий первым сунул морду в пакет, серый терпеливо ждал. Потом они менялись.
— Даже у котов больше взаимного уважения, чем у нас дома, — пробормотала Юля вслух.
Она завернулась в бабушкин плед, старый, с бахромой. Плед пах прошлым — не нафталином, а чем-то тёплым, травяным, как сушёная ромашка в аптечном пакетике. В руках — кружка с остывшим чаем. Допить или вылить? Казалось, этот выбор такой же бессмысленный, как все её последние разговоры.
Алексея не было ни через двадцать минут, ни через два часа. Но его вещи оставались в квартире: бритва на полке, халат на крючке, рубашки в шкафу. Самого только не было.
Юлия выключила телефон. Одним нажатием — словно хотела так же выключить весь этот хаос, растянувшийся на два года, а может, и на всю её жизнь.
Вечер подкрадывался к окнам медленно, тягуче, как будто нарочно хотел подчеркнуть: всё вокруг становится темнее. И тут — шаги за дверью.
— Только не он, — прошептала она. — Только не с извинениями и разговорами про то, что «ну ты же понимаешь…»
Конечно, вошёл он.
Алексей открыл дверь осторожно, будто в квартире мог ждать капкан. В руках — пакет из «Пятёрочки». На лице — усталость и жалость, непонятно к кому.
— Привет, — сказал он.
— Привет, — ответила Юлия, даже не шелохнувшись.
— Я… пока поживу у Макса. Там диван нормальный. Ты права — это перебор. Всё.
— Перебор? — подняла она бровь. — Что именно перебор?
Он сел на пуфик, как школьник, ждущий выговора.
— Всё. Мама. Эти гости. И я. Я не умею иначе. Меня так учили: всё общее, все вместе. Семья — крепость…
— В моей «крепости», Лёш, все ходят без спроса, едят что хотят, копаются в моих вещах и делают вид, что так положено.
Он молчал.
— Ты понимаешь, что я тебе больше не верю?
— Понимаю.
— Поздно, Лёш.
Она ушла на кухню. Он остался сидеть с опущенными руками.
— Мама сказала, ты зря обиделась. Что она добрая, только не привыкла просить разрешения, — начал он снова.
— У неё не только разрешение — у неё совести нет, — Юлия обернулась. — А ты ей подыгрываешь. Ты молчал, когда она брала мои деньги. Ты молчал, когда она рылась в моих ящиках. А теперь — «поживу у Макса». Как мило. Будете песни петь у костра?
Он встал. Словно собирался что-то доказать, но сил не хватило.
— Я ведь тебя люблю, Юль. Просто не умею по-другому.
— Любят не так. Любят — когда защищают. Когда говорят: «Нет, мама, туда не заходи». Когда говорят: «Эти деньги — её». Любят не молчанием между картошкой и чаем с мятой.
Он достал сумку из шкафа. Медленно.
— А ты меня любила? — спросил он вдруг.
Юлия долго молчала. И впервые поняла, что ответа у неё нет.
— Я хотела, чтобы вышло. Очень хотела. Но с вами двумя — невозможно. Ты всегда был как её продолжение. Даже молчал — её словами.
Он застегнул сумку. И просто вышел. Без сцены, без слёз, даже без «прости». Закрыл дверь тихо. Как будто и не жил здесь.
Юлия осталась одна. В квартире стало больше воздуха, чем раньше.
Прошло три дня.
Телефон дрожал сообщениями: Алексей писал, что «всё можно обсудить». Валентина Сергеевна визжала: «Я же всё от сердца делала!» Звонил друг, звонила соседка.
На четвёртый день Юлия выключила телефон окончательно.
Сидела у окна с чашкой крепкого кофе — горького, как тоска. На скамейке внизу девочка в худи слушала музыку, рядом — женщина в платке, с аптечным пакетом. Молчали обе. И вдруг девочка сняла наушники, положила руку матери на плечо. Женщина вздрогнула, но не отстранилась.
Простой жест. Контакт.
Юлия смотрела на них и понимала: можно начать сначала. Сначала плакать в ванной. Потом вымыть квартиру от чужих запахов. Потом вынести вещи. Потом купить новую чашку. Одну. Свою.
Она распахнула окно. Вдохнула воздух.
Пахло мокрым асфальтом, жасмином и свободой. Горькой. Страшной. Но своей.
И Юлия улыбнулась. Впервые за долгое время — без оглядки.
Конец.