Уставшая за день, я провалилась в сон, едва коснувшись подушки.
И забыла повернуть ключ в замке. Среди ночи я проснулась от странного ощущения: что-то легко щекотало шею, и раздавался тихий, методичный звук — чик-чик.
Я открыла глаза. В комнате было темно, лишь лунный свет падал на пол. И в этом свете над моей кроватью склонился темный силуэт.
Лена. В ее руке зловеще поблескивали большие портновские ножницы. Она смотрела на меня и сосредоточенно, прядь за прядью, отрезала мои волосы.
Я закричала. Дико, животно, как никогда в жизни.
Олег подскочил, вслепую шаря по стене в поисках выключателя. Вспыхнул резкий, беспощадный свет. На полу у кровати лежала длинная, темная змея моей отрезанной косы.
А Лена стояла рядом, сжимая в руке ножницы. Она смотрела на меня без злобы, без раскаяния. В ее глазах было пугающее, безумное просветление.
— Не кричи, — спокойно сказала она, будто объясняя неразумному ребенку. — Пока ты спала, я обстригла твои длинные волосы! Я же тебе добра желаю. Теперь ты свободна.
Олег застыл на месте. Все его благодушие, все эти «будь снисходительнее» и «женские разборки» испарились, столкнувшись с реальностью.
Он смотрел то на меня, съежившуюся на кровати и инстинктивно прикрывающую голову руками, то на свою сестру с ножницами, то на отрезанную косу на полу. Его лицо стало пепельно-серым.
— Лена… что ты наделала? — прошептал он.
— Я ее освободила, — с той же пугающей ясностью в голосе ответила она. — Она была несчастна. Пряталась за этими волосами. А теперь все будет по-другому. Теперь она сможет стать мной.
От последней фразы по моей спине прошел ледяной озноб. Стать ею? Что это значит?
Олег сделал шаг к сестре и осторожно, как будто боясь спугнуть дикое животное, протянул руку.
— Лена, отдай ножницы.
Она посмотрела на него, и ее лицо исказилось. Просветление сменилось детской обидой.
— Ты тоже не понимаешь! Никто меня не понимает! Я хотела как лучше!
Она вдруг разрыдалась, громко, навзрыд, и уронила ножницы на ковер. Олег тут же обнял ее, и она вцепилась в него, сотрясаясь от рыданий. А я сидела на кровати, и единственной моей мыслью было: «Вызовите кто-нибудь врача».
Пока Олег уводил сестру в ее комнату, я набрала номер скорой помощи. Голос мой был на удивление ровным, я говорила четко, без эмоций, словно сообщала о чужой беде.
Когда приехали санитары, Лена уже была спокойна. Она сидела на своей кровати и раскачивалась из стороны в сторону, что-то напевая себе под нос. Она уехала без сопротивления.
Только когда за машиной закрылась дверь, на Олега, кажется, обрушилось полное понимание произошедшего. Он сел на ступеньку лестницы и закрыл лицо руками.
— Ее бывший муж звонил мне месяц назад, — глухо сказал он. — Говорил, что она стала… странной. Что она обвиняла его в том, что он украл ее жизнь. Я думал, он просто оправдывается. Не поверил.
Он поднял на меня глаза, полные вины и отчаяния.
— Она думала, что ты — это она. Что, забрав твою жизнь, твои вещи, твои волосы, она вернет себе свою. Прости меня, Аня. Я должен был заметить.
Я подошла и села рядом. Протянула руку и коснулась его плеча. Злости не было. Была только оглушающая пустота и странная, горькая жалость ко всем нам.
На следующее утро я пошла в парикмахерскую. Мастер долго цокала языком, глядя на рваные, обрубленные пряди.
— Что ж, будем спасать, — сказала она. — Придется делать очень короткую стрижку.
Я кивнула.
Когда все было кончено, я посмотрела на себя в зеркало. На меня смотрела незнакомая женщина с большими, испуганными глазами и стрижкой «под мальчика». Я провела рукой по колючему затылку.
И неожиданно для себя вспомнила слова Лены: «Проснуться однажды утром — и стать совершенно другим человеком. Свободным».
В ее безумии была своя страшная логика. Я действительно стала другой. Той, что больше никогда не позволит нарушить свои границы.
Той, что научилась защищаться. И в этом, как ни странно, была своя, выстраданная свобода.
***
Прошло два года.
Мои волосы снова отросли, теперь они были чуть ниже плеч. Иногда, ловя свое отражение в витрине, я видела ту, прежнюю Аню, но что-то неуловимо изменилось. Взгляд стал другим.
Прямым, может быть, даже жестким. Я больше не носила шелк и предпочитала простые, строгие вещи. Короткая стрижка, как оказалось, научила меня многому.
Мы с Олегом так и не смогли до конца пережить ту ночь. Она стояла между нами невидимой стеной. Он стал тише, заботливее, но его постоянное чувство вины было почти осязаемым.
Он пытался загладить то, чего не замечал, но некоторые трещины уже не склеить. Мы научились жить с ними, как живут с хронической болью.
Раз в месяц мы ездили навещать Лену. Она находилась в частном пансионате с хорошим уходом, в часе езды от города.
Первое время я отказывалась, не могла заставить себя. Ездил только Олег, возвращался всегда подавленным. Но полгода назад я все же решилась.
Сегодня был один из таких дней.
Пансионат утопал в зелени. Лена ждала нас в саду, на скамейке под старой яблоней. Она поправилась, щеки ее округлились, а в волосах, коротко и аккуратно подстриженных, пробивалась седина. Она выглядела… спокойной.
— Привет, — улыбнулась она нам. Это была не та хищная ухмылка и не заискивающая улыбка, а просто приветствие.
Мы сели рядом. Разговор, как всегда, был ни о чем. О погоде, о новых цветах в саду, о птицах. Лена рассказывала, что научилась лепить из глины, и показывала нам свои ладони, все еще испачканные.
Она ни разу не упомянула о прошлом. Врачи сказали, что ее память заблокировала самые травмирующие события, оставив лишь смутное чувство потери.
Она не помнила ни ножниц, ни моих волос на полу. Она просто знала, что болела.
Когда пришло время уезжать, она вдруг взяла меня за руку. Ее ладонь была теплой.
— Аня, — тихо сказала она, глядя мне в глаза. — У тебя красивые волосы.
Я замерла, ожидая продолжения. Но его не последовало.
Она просто смотрела на мои волосы с легкой, светлой грустью, как смотрят на что-то недостижимое, но прекрасное. В ее взгляде не было ни зависти, ни безумия. Только принятие.
— Спасибо, Лена, — ответила я, и впервые за два года эти слова прозвучали искренне.
Всю дорогу домой мы молчали. Но это было другое молчание. Не то давящее, что поселилось в нашем доме, а спокойное, очищающее.
Я смотрела в окно на бегущие мимо деревья.
Я поняла, что простила ее. Не потому, что она попросила. А потому, что я сама этого захотела.
Простила, чтобы освободиться окончательно. Не от волос, не от прошлого, а от страха, который два года сидел внутри.
Вечером, стоя перед зеркалом, я расчесывала волосы. Олег подошел сзади и обнял меня за плечи.
Мы посмотрели на наше общее отражение. Два человека, которые прошли через ад и пытались найти дорогу обратно.
— Может, подстрижешься снова? — тихо спросил он. — Тебе очень шло.
Я улыбнулась.
— Нет. Теперь я буду решать, какими им быть.
