— Ты с ума сошла?! Ты что наговорила маме?
— Я с ней просто поговорила. Без шариков и фокусов. А ты чего хотел? Чтобы я сказала “конечно, Татьяна Павловна, отменю всё, нарежу салаты, спою в караоке”?
— Она плачет. Ты знаешь, что у неё сердце?
— А у меня, по-твоему, кость? Или ты решил, что жена — это сервис 24/7 с функцией “подавить себя ради чужого спокойствия”?
Он подошёл ближе, сжал кулаки. Она видела, как в нём клокочет — привычка молчать годами, а потом взрываться, как чайник без свистка.
— Ты довела маму. Теперь ты доводишь и меня. Я тебя не узнаю.
— Потому что ты никогда и не пытался узнать, Вадим! Ты с самого начала строил мост между мной и своей мамой, чтобы легче было по нему бегать туда-сюда. А я больше не хочу быть частью вашей семейной переправы.
— Да ладно! Не надо драмы! Из-за одной поездки к подруге ты готова послать всех?
— Не из-за поездки. Из-за того, что я годами всё терпела — и визиты без предупреждения, и советы, как солить огурцы, и звонки с утра: “а почему ты в том платье была?” Я перестала быть собой, а стала вашим семейным помощником.
Он посмотрел на неё. Долго. Как будто в первый раз видел.
— Знаешь, что? Если ты такая гордая, то не рассчитывай, что мы тебя будем ждать. Мы без тебя справимся.
— Вот и отлично, — Оксана встала. — А я справлюсь без вас.
Он подошёл. Она подумала — ударит. Но он просто сжал зубы, так, что скулы затанцевали.
— Если ты сейчас уйдёшь — можешь не возвращаться.
Она засмеялась. Грустно.
— Это шантаж, Вадим? Или аукцион? “Раз — и продано маме!”
Он хлопнул дверью. В коридоре что-то грохнуло — то ли зонт, то ли остатки их брака.
Вечером она собрала сумку. Не как беглянка, а как человек, который выбирает себя. Открыла телефон, набрала Лену.
— Лен, я приеду. Надеюсь, у тебя есть вина. Или битой запасной.
— Что случилось?
— Ничего. Просто у меня, оказывается, нет права быть взрослым человеком в чужой семье. Но это мы сейчас исправим.
— Приезжай. У меня есть сыр, плед и право не отвечать на звонки.
— Уже в такси.
У подъезда она встретила соседку, тётю Валю. Та прищурилась:
— Ты чего это с сумкой? Муж выгнал?
— Не дождётся, — спокойно улыбнулась Оксана. — Это я — себя спасаю.
И пошла дальше. Сквозь жаркий вечер, через двор, где играли дети и где жизнь казалась совсем другой — простой и честной. Там не было мам с угрозами, мужей с ультиматумами и вины, как зимнего пальто в августе. Там была она. Настоящая.
— Ну, рассказывай. — Лена протянула Оксане бокал, полный терпкого красного. — Кто кого и за что?
Они сидели на старой даче под Тулой, в креслах, купленных на Авито за тысячу. Пахло мятой, августом и свободой. Кошка Лены — философская тварь с именем Платон — лениво вылизывала лапу на подоконнике, как бы говоря: «И правильно ты всё сделала, баба».
— Меня не били, если ты об этом, — усмехнулась Оксана. — Но знаешь… В какой-то момент я поняла: жить, как удобно другим, — это всё равно что носить чужие ботинки. Давит, трёт, а ты всё бежишь, улыбаешься. А потом бац — мозоли до кости, и ты уже не идёшь, а ползёшь.
— Угу. Семейный дресс-код: улыбайся, накрывай, угождай. И чтоб без изъянов, как фарфор с немецкого сервиза.
— У них даже диалоги, как у нотариуса: “Ты должна понимать”, “Прими участие”, “Мы тебя не заставляем, но…” — Оксана откинулась, глядя в потолок. — Сначала ты идёшь на компромисс, потом на уступку, потом просто молчишь. А в итоге тебя нет. Есть только “жена Вадима”, “невестка Татьяны Павловны”, “сноха на подхвате”.
— А ты — человек. С планами, границами, правом быть недовольной. О боже, ты революционер, Оксана, срочно в подполье!
Они рассмеялись. Было тепло. Без этой их московской нафталиновой вежливости и тонких манипуляций под соусом «ты же хорошая».
— И что теперь? — спросила Лена.
— А теперь я не вернусь. По крайней мере — не так, как ушла. Если вернусь, то не чтобы снова нарезать салаты и глотать обиды. А чтобы объяснить, как будет дальше.
— А Вадим?
— Вадим — взрослая единица. Пусть сам решает, хочет ли он жить с женщиной, у которой есть голос, или продолжит жить с мамой, только в моей оболочке.
— Мощно. — Лена кивнула. — Тебе надо книгу писать.
— Назову «Как выйти из семьи и войти в себя».
Пауза. Пьют вино. Смеются. Платон прыгает к ним на стол и, как всегда, скидывает пробку от бутылки. Символично.
И тут — звонок. Телефон мигнул: Вадим. Оксана молча глядела на экран. Звонок сбросился. Через минуту — сообщение:
«Я не прав. Ты важнее. Просто вернись, мы поговорим».
— Ну вот, — Лена фыркнула. — Распознал потерю. Или мама велела.
Оксана молча смотрела на экран. Ни гнева, ни облегчения. Просто мысль: «А почему ты не мог сказать это до того, как? До ультиматумов, до давления, до финального хлопка дверью?»
— Ответишь? — Лена уже знала ответ. Но спросила, чтобы проверить.
— Нет. Пока нет. Он слишком долго был уверен, что я не уйду. Пусть теперь подумает, вернусь ли.
Пауза.
— Ты не боишься? — тихо.
— Бояться — это когда ты живёшь не своей жизнью. А я теперь свою отвоевала.
На следующий день Оксана проснулась поздно. Лена уже копалась в грядках, Платон охотился за пчелой, а телефон молчал. Ни Вадима. Ни Татьяны Павловны. Ни Светки.
И это молчание было не тревожным. Оно было лёгким. Пространство, в которое наконец-то вернулся кислород.
Она вышла в сад. Трава была мокрая, небо — низкое, грозовое, как нервы перед ссорой. Но внутри — покой. Потому что теперь всё было честно. Потому что теперь она знала, чего хочет. И чего — нет.
Финал.