Вечером она поставила на стол бутылку вина, налила себе, села. Сергей вышел из ванной в халате, волосы мокрые, на щеках — красные пятна. Он вытирал голову полотенцем, бросил короткий взгляд на стол.
— Настя была. В ресторане. С тобой. Ты платил. Совпадение?
Он замер. Потом опустился на край стула:
— Я не хотел тебе говорить, боялся, что всё не так поймёшь. Просто… день у неё был тяжёлый. Поболтали. Ничего такого.
Юлия встала:
— Ты что, меня за глупенькую девочку держишь? Ты изменил, когда выбрал молчать. Завтра ты съезжаешь. Один день тебе даю.
Он вскочил:
— Ты серьёзно?
— Абсолютно.
— Я же ничего такого не сделал! Подожди!
— С тобой всё ясно. Можешь не оправдываться.
— Почему я должен съезжать?
— Потому что квартира моя.
Он шумно выдохнул, повернулся к двери:
— Я здесь весь ремонт сделал! Половину своими руками! У нас сын, успокойся!
Юлия уже ушла в спальню:
— Я предательство не потерплю. Ты знаешь.
Сразу после разговора с Сергеем Юлия собрала сумку и вызвала такси. Решение было простое — уехать к матери, туда, где тише.
На следующее утро Юлия проснулась в комнате детства — обои с потускневшими звёздами, полка с её школьными книгами. На кухне шумела Валентина Павловна, мать, в старом халате с цветами.
— Доброе утро, — сказала Юлия, заходя на кухню.
— Садись, — ответила мать, не оборачиваясь. — Я кашу сварила. Ешь горячую.
Юлия налила себе чай, поставила чашку рядом, но не притронулась.
— Ты ведь не просто так, да?
Юлия кивнула, медленно.— Мы с Сергеем расстались.
Мать присела напротив, опёрлась локтями на стол.
— Что такое у вас случилось?
Юлия посмотрела на неё и начала рассказывать. Про Настю, про чек, про лагерь. Говорила без надрыва, но каждое слово было точкой. Мать слушала, не перебивала, только качала головой.
— Я бы всё же подумала. У вас ребёнок. Это не игрушки.
— Я думала. Он просто больше не часть этого.
После завтрака они молча складывали бельё, потом вышли на рынок — купить помидоров и зелени. Возвращались с сумками, молчали почти всю дорогу. У подъезда мать вдруг сказала:
— Он тебе не звонил?
— Звонил. Не беру.
— А если придёт?
Юлия пожала плечами:— Пусть приходит. Только дверь закрыта.
Вечером, когда Юлия убирала на веранде, мать вышла с кружкой, постояла молча. Потом вдруг сказала:
— Твой отец… У нас такое было. Я не рассказывала тебе раньше. Я простила. Мы 17 лет потом жили. Не идеально, но жили.
Юлия ничего не ответила. Вышла во двор, села у вишни. Ноги на влажной траве, ладони в коленях. Тишина глушила всё. Дом за спиной дышал светом.
Поздно вечером телефон загудел. Сергей.
— Я всё понимаю. Я виноват. Дай мне шанс, — голос был вялый, почти детский.
— Ты имел шанс. Был внутри него. А теперь — нет.
— А как же Артём? Ты о нём вообще подумала?
Юлия медлила, потом ответила:— А ты о нём думал, когда это всё затевал?
Он не возразил. Просто повесил трубку.
На следующий день она вернулась в квартиру. В прихожей стоял букет — белые лилии и синие ирисы. Записка: «Прости. Если сможешь. Я не хотел».
Юлия прошла мимо, молча поставила букет в вазу, набрала воды.
Следующие дни тянулись туго. Сергей звонил, писал — коротко, часто. Один раз приходил — она не открыла. Потом — снова тишина.
Через неделю Юлия забрала Артёма из лагеря. Он зашёл с рюкзаком, в кепке, загорелый. Бросил ботинки в прихожей, прошёл на кухню.
— Мам, а где папа?
Юлия стояла у мойки, вытирая руки о полотенце. Обернулась:
— Он сделал то, что нельзя прощать. Но он всё равно твой папа. Это остаётся.
Артём помолчал, сел на табуретку.
— А что теперь?
— Теперь мы с тобой вдвоём. Но по-честному.
Он кивнул. Потом встал, подошёл, обнял её за талию.
— Не расстраивайся. Я теперь буду с тобой.
Поздно ночью Юлия вышла на кухню, включила свет. Стол пуст. Один стакан. Она налила воды, встала у окна. Город спал. Её сердце тоже. Тихо, но необратимо.
На следующее утро она сняла кольцо, положила в ящик с детскими рисунками Артёма. Протерла кухонный стол, заварила кофе. Села за ноутбук. Новое дело. Новая жизнь. Без объяснений. Без возвращений.
Субботним утром Юлия открыла дверь — на пороге стояла Ирина Викторовна, мать Сергея. В руках — пакет с вареньем и коробка пирожков.
— Я просто поговорить, — сразу сказала она. — Без упрёков.
Юлия отошла, пустила внутрь.
На кухне Ирина Викторовна уселась, достала салфетки, разложила коробку.
— Вы с ума сошли оба. Я сына не оправдываю. Но вы же не чужие.
— Я не возвращаюсь к прошлому. Я просто живу, — Юлия говорила ровно.
— Артём маленький. У него должно быть… Ну семья. Ты всё выкидываешь, будто вчерашнюю газету.
— Я ничего не выкидываю. Я просто не вру.
Ирина Викторовна прикусила губу, встала.
— Я ему скажу, чтоб не лез. Но если решишь — просто набери. Только ты не одна с этим осталась. Понимаешь?
Когда она ушла, Юлия сразу помыла кружки, убрала еду в холодильник, как будто хотела стереть сам след визита.
Через пару дней заехала Марина — принесла торт, села на подоконник.
— Всё ещё тянет к нему?
— Уже нет. Только тянет к привычке. И к тишине, — Юлия помешивала чай. — Тишина — это пока лучшее из всего.
— Может, это и есть твоя честность.
Артём после школы делал уроки на кухне. Иногда заглядывал в ноутбук Юлии.
— У тебя всегда такие толстые дела?
— Бывает и хуже. Но мы справляемся.
Он кивнул, нарисовал в тетради человечка с папкой.
Поздно вечером Юлия нашла на полке старую коробку — там, под фотографиями и школьными грамотами, лежала тонкая записка. Давно забыла. Письмо от самой себя, лет в двадцать: «Никогда не бойся уходить от тех, кто не слышит».
Юлия прочитала, сложила снова. Положила рядом второй ключ от квартиры — пусть будет здесь, раз он больше не нужен.
Утром она вышла на балкон с чашкой кофе. Воздух был чистый, пах дождём и зеленью. Где-то внизу Артём звал друга на велопрогулку.
Юлия вернулась в комнату, открыла окно. В квартире было прохладно, дышалось легко. И вдруг, впервые за долгие месяцы, она позволила себе улыбнуться — не воспоминаниям, не надежде, а просто себе. Потому что это утро было её. Полностью. Навсегда.
